Время таяния снегов
Шрифт:
— Горького? — переспросил дядя.
— Да, Горького, — ответил Ринтын. — Так зовут человека, написавшего эту книгу. Жизнь его была горькая и трудная, и, должно быть, поэтому его прозвали так.
Постепенно Ринтын научился отличать среди множества прочитанных книг те, которые открывали ему самого себя. Это было чудесно и неожиданно: находить себе братьев и сестер в самых далеких уголках всей огромной Земли. Какие бы разные ни были люди обличьем, какими бы делами они ни занимались и как бы ни отличались их языки, самая суть жизни была у них одна, то главное, что делало их людьми. А литература была именно той нитью, которая могла связать всех и дать понять людям Земли, как они близки между собой.
В педучилище Ринтын познакомился с немногочисленными книгами о северных народах. О них писали знаменитые путешественники Нансен, Амундсен, Врангель и другие. Попадались и художественные произведения из жизни чукчей. Ринтын читал рассказы Тана-Богораза, Вацлава Серошевского, а в последние годы — книги Семена Зернова. При всем доброжелательном отношении к описываемым народам эти авторы не скрывали удивления от того, что чукчи, эскимосы, ненцы оказались такими же людьми, как все другое население Земли.
Вот написать бы такое, чтобы читатель удивился не тому, чем отличается чукча от другого человека, а тому, сколько между ними сходства!
Иногда Ринтын был готов тут же сесть за стол. Но его удерживали робость, страх перед огромной ответственностью, которая ложится на человека, решившегося сказать людям что-то свое.
Чтобы подавить искушение, Ринтын выходил на улицу и шел к Маше. Ринтын жил в другом общежитии, его не пускали в комнату к Маше, а посылали кого-нибудь вызвать ее.
Ринтын садился на длинную скамью и ждал. Ждать приходилось порядочно — Маше надо было спуститься с самого верхнего этажа.
Зато Ринтын еще издали узнавал ее шаги, когда она торопливо сбегала по лестнице, стуча каблуками по каменным ступенькам.
Не успели постоять настоящие холода, как кончилась ленинградская зима и пришла весна. Солнце неистово пекло, раскаляя железные крыши, размягчая асфальт, глубоко прогревая остуженные долгой зимой камни набережных. У древней стены Петропавловской крепости вылегли на лежбище любители раннего загара. Город как бы сбросил с себя зимнюю хмурь, принарядился, засветился улыбкой, выставив на солнце все, что могло блестеть, радовать глаз человека, вызывать у него весеннее настроение.
Вскоре после майских праздников по Неве прошел ладожский лед, ослепительно белый, непохожий на серо-черный покров зимней Невы. Льдины ломались у каменных устоев невских мостов, шуршали о гранитные берега и темнели на глазах, пока шли с верховьев, от Смольного до моста лейтенанта Шмидта. Купол Исаакия вторым солнцем блестел в городе, и, не прижмурившись, больно было смотреть на него.
В прохладных комнатах общежития не сиделось, тянуло на улицу, на проспекты, полные весенней толпы, на набережные, где прогуливались влюбленные, командированные, экскурсанты, студенты, которым в эти дни полагалось в библиотеках и общежитиях готовиться к экзаменам.
И Ринтын, несмотря на строгий, установленный им для себя режим, не мог усидеть за книгами в такие дни. Кровь оленеводов и морских охотников, для которых долгое солнце — это длинная дорога, тянула Ринтына к морю, на открытые просторы, где можно видеть горизонт, далекие облака и встречать грудью весенний ветер. Он уезжал на Кировские острова или просто садился на трамвай, ехал до конечной остановки и шел к берегу Финского залива, который убегал в далекую туманную дымку от шумных и горячих улиц, от раскаленного металла, от блеска золотых куполов и шпилей.
Профессора жили на загородных дачах и приезжали принимать экзамены загорелые, посвежевшие и даже подобревшие.
Ринтын занимался по утрам. Он вставал около четырех, завтракал кипятком с сайкой и дешевыми конфетами, выходил из общежития и направлялся в Соловьевский садик, к обелиску "Румянцева победам".
В эти часы, когда город как бы замирал перед началом очередного дня и солнце поднималось за громадами домов, яснее думалось, и сухой текст научных трудов иногда казался даже привлекательным. Порой одолевал сон, тогда Ринтын спускался по гранитным ступеням у сфинксов к Неве и освежал лицо.
Наступили белые ночи. Солнце вставало рано, еще в ночи, если судить по часам. В тишине нарождающегося дня медленно сходились два полотна огромного моста. Вспоминалась первая ленинградская ночь, когда это зрелище удивило и испугало ребят: будто какой-то великан взял и сломал мост. Ринтын долго наблюдал за мостами, а потом с сожалением возвращался к своим учебникам и конспектам.
Милиционер Мушкин уже знал все излюбленные Ринтыном места и приходил поговорить на ученые темы. Но стоило ему заметить, что студент торопится в библиотеку или на консультацию, как он поспешно уходил и вслух бранил себя за назойливость.
В зачетной книжке Ринтына одна за другой становились отличные отметки, и это было приятно. Даже английский язык, который в общем-то давался ему нелегко, был сдан отлично. Ринтын и Кайон не беспокоились за этот экзамен, надеясь, что по дружбе Софья Ильинична Уайт не будет к ним слишком строга. Но дочь Альбиона вдруг заявила, что экзаменовать ребят будет совсем другой преподаватель.
— Я буду к вам снисходительна, — так объяснила она свое неожиданное решение.
Но оказалось, что Софья Ильинична так подготовила своих студентов, что экзаменаторы лишь одобрительно переглядывались, пока Кайон бойко читал Вашингтона Ирвинга.
Кончилась сессия — впереди было лето, долгое, теплое, ласковое, такое непохожее на длинные прохладные дни на берегу Ледовитого океана, когда уже через месяц-полтора ждешь снега и заморозков.
Ринтын продолжал видеться с Машей. Они гуляли по весеннему городу, просиживали на каменных скамьях невских набережных долгие светлые ночи, ходили слушать музыку на концерты в филармонию и оба чувствовали с каждым разом крепнущую близость. И все же бывало, что посреди интересного разговора Ринтын вдруг уходил в себя, и Маша, не понимая, в чем дело, обижалась. А Ринтын не решался сказать ей о своей любви, потому что боялся, а вдруг случится опять то, что было с Наташей…