Время, вперед !
Шрифт:
Грязный пот струился по его лицу.
В голове еще стоял адский шум камнедробилки, лязг грохотов. Перед глазами мелькал передаточный ремень, плавно бегущий от громадного медленного махового колеса к маленьким, страшно быстрым шкивам.
Расстояние между маховым колесом и шкивами было так велико, что ремень трансмиссии в метр шириной, залетая на головокружительную высоту камнедробилки, казался не шире тесемки.
И сама камнедробильная машина стояла, как гигантская кофейная мельница, и сыпались бледные, редкие искры из перегрызаемых и перемалываемых каменных глыб.
– Ну и денек!
– тяжело отдуваясь, сказал Георгий Васильевич и сел на землю.
– Ну, ладно!
Мимо бежал Корнеев.
– Понимаете, - сказал он Корнееву, сияя круглыми возбужденными глазами.
– Мы им доказываем, как дважды два четыре, что щебенка необходима, а они заявляют, что не имеют права выходить из нормы. Так повысьте же норму, черт возьми, говорим мы, а они ссылаются на заводоуправление. Мы им весьма резонно указываем на необходимость всемирного повышения, а они, изволите ли видеть...
Корнеев посмотрел вокруг ничего не соображающими глазами, подергал носом, заглянул в пустой портсигар и, сказав: "Извините", - побежал дальше.
Кутайсов, надрываясь, кричал в телефонную трубку:
– Что? Не слышу. У вас тоже нету? Но пойми же ты, друг мой дорогой, что нам необходимо двадцать анкет. Ну да. Простых, обыкновенных печатных анкет для вступления в комсомол. Да! Вся ищенковская бригада. Что? В горком я звонил. В горкоме нету. В бюро? В бюро звонил - в бюро нету. Ну хоть пятнадцать штук! Нету? А, шут с вами совсем, я не знаю, что у вас есть в таком случае! Что? Мало того, что все вышли! Надо новые печатать! Вот мы
вас протянем... Что? Нет, друг, ты меня только, пожалуйста, не пугай. Я не маленький!.. Пожалуйста. Хоть в Политбюро... До свиданья... Хоть в Политбюро. Куда хочешь! До свиданья. Он повесил трубку.
– Слободкин!
LIX
Время - одиннадцать часов сорок пять минут.
Маргулиес про себя считает замесы: "Триста восемьдесят восемь, триста восемьдесят девять, триста девяносто..."
Толпа теснится к настилу. Толпа шумит. Толпа вслух считает замесы:
– Триста девяносто, триста девяносто один, триста девяносто два...
– Три...
– ...четыре...
– ...пять...
С крыши тепляка вниз бьют снопы прожекторов. Прожектора установлены группами. В каждой группе - шесть штук. Шесть ослепительных стеклянных пуговиц, пришитых в два ряда к каждому щиту.
По всем направлениям ярко освещенного настила бегут фигуры с тачками. Каждая фигура отбрасывает от себя множество коротких радиальных теней.
Равноугольные звезды теней пересекаются, скрещиваются, сходятся и расходятся в четком, горячем, молодом ритме.
Ритм выверен с точностью до одной секунды, и люди работают как часы.
Тачка щебенки.
Тачка цемента.
Тачка песку.
– Ковш и вода!
Один поворот рычага. Теперь ковш и вода даются одновременно, одним движением руки.
– Не вытянут!
– Вытянут!
Грохот вываливаемого бетона.
– Триста девяносто шесть...
– Триста девяносто семь...
– ...восемь...
– ...девять...
– Время?
Корнеев держит перед глазами часы. Прожектора бьют в глаза. Корнеев закрывается от света ладонью. Он нервно подергивает носом, кашляет. На глазах - острые слезы.
– Без двух ноль.
– Вытянут!
– Не вытянут!
Налбандов во тьме шагает к фронту работы. Со всех сторон низкие и яркие звезды огней. Они мешают видеть. Он натыкается на штабеля леса, на проволоку. Он оступается, шарит перед собой палкой.
Впереди - свет и темная масса толпы.
Слава!
Это называется славой?
Да, это слава.
Налбандов раздвигает палкой толпу. Он вдвигается в толпу размашистым плечом.
Грохает барабан.
– Четыреста.
В толпе мертвая тишина. С виляющим визгом катятся тачки. Шумит мотор. Из мотора летят синие искры. С лязгом и скрежетом ползет ковш.
Грохает барабан.
– Четыреста один...
– Ноль часов, - негромко произносит Корнеев. Но его голос слышат все.
– Не вытянули.
– На один не дотянули.
– Эх!
Тишина и слабый шум плавно останавливающегося барабана.
И в этой тишине вдруг раздается далекий, но отчетливый голос трубы.
Валторна отрывисто произносит вступительную фразу марша, блестящую и закрученную, как улитка. Счастливую фразу на медном языке молодости и славы. Вслед за ней ударяет весь оркестр.
Оркестр гремит парадной одышкой басов, круглыми и тупыми тампонами литавров, жужжаньем тарелок, криками фаготов.
Это Ханумов ведет свою бригаду.
Она приближается.
Она переходит от фонаря к фонарю, от прожектора к прожектору. Она то возникает на свету, то скрывается в темноте.
Она пропадает в черном хаосе вывороченной земли, нагроможденных материалов. Она переходит из плана в план. Она вдруг появляется во весь рост на свежем гребне новой насыпи, насквозь пронизанная снизу снопами невидимых прожекторов, установленных на дне котлованов.
Блестят трубы оркестра, и блестит золотая тюбетейка Ханумова, несущего на плече развернутое знамя.
Он ведет свою бригаду из тыла на фронт.
– Не вытянули!
Ищенко медленно вскидывает лопату на плечо. Со всех сторон в глаза бьют прожектора. Он закрывается от них ладонью. Он поворачивается во все стороны. Но всюду - лица, лица...
Он закрывается от лиц, от глаз.
Он медленно, опустив голову, идет через настил, согнув толстые плечи и часто перебирая маленькими, босыми, цепкими ножками.