Время зверинца
Шрифт:
— Если ты сожалеешь о том, что сказал мне про свой трах на обе стороны, не беспокойся, — сказал я. — Я и не думал тебя осуждать. Просто мне трудно такое представить.
— Что тебе трудно представить?
Шакиру-набоба, бреющего твою промежность, напрашивался один ответ. Впихивание твоего члена в мужской зад, напрашивался второй. Но я не счел возможным так углубляться в его — и, если честно, мою — индивидуальную психологию. И потом, если ты не в силах что-либо представить, это говорит скорее против тебя, чем в твою пользу.
— Все эти бисексуальные
— А кто тебя просит делать сексуальный выбор?
— Мы так или иначе его делаем, выбирая конкретного партнера и отвергая других. Разве не эта дискриминация придает желанию остроту?
— Святые угодники! Это что, цитата из твоей новой книги?
Не помню, говорил ли я раньше о своей способности читать мысли? Если нет, то говорю сейчас. И в тот момент я легко прочел мысли Джеффри. «В таком разе неудивительно, что тебя на хрен никто не читает», — думал он.
— Хорошо, — сказал я. — Сформулируем это проще некуда. Когда я трахаю женщину, я определенно и недвусмысленно трахаю именно женщину и уж никак не перепутаю ее с мужчиной. — А как насчет представить вместо нее другую женщину?
Этот вопрос поверг меня в раздумье. В моем воображении, помимо гарцующей на мне с воплем «Гвидо Кретино!» Ванессы, маячил образ ее матери, цаплей стоящей на одной ноге.
— Что и требовалось доказать, — заключил Джеффри.
— И что же доказано?
— Своим молчанием ты признал, что и сам не особо разборчив в сексе. Допустим, я отсасываю у парня, а в то же время мне делает отсос девчонка — и никому из нас троих не обидно. Если я определенно и недвусмысленно делаю с другими то же, что другие делают со мной, это только справедливо, разве нет?
Я не нашел ответа — во всяком случае, такого, какой мог бы его пронять. А как же насчет любви? — хотелось мне спросить. Как насчет элементарных приличий и самоуважения, черт побери? Моих остаточных моральных принципов хватило бы даже на старомодно-библейский протест против этих «мерзостей». Но все это сейчас не годилось.
Воспринимай нутром, напомнил я себе, пропускай через кишки.
— И у тебя нет никаких предпочтений? — спросил я.
— Относительно чего?
— Ну… скажем… относительно отсосов.
Я был готов услышать в ответ небрежное: «Ха! Ха! Отсосы — такая скука в наших-то продвинутых краях».
Но Джеффри ответил просто и прямо:
— Я предпочитаю, когда их делают мне.
— Нет, я о том, кто их тебе делает.
— Мужчина или женщина?
— Мужчина или женщина.
— Это зависит от конкретных мужчин или женщин, Гай.
Я не дискриминирую людей по половому признаку.
Членосос-моралист, ну и дела! И как ему дается такая эквилибристика? Как он умудряется балансировать на высоконравственной позиции, засунув свой член в рот одному человеку и одновременно отсасывая
Я сменил пластинку. Спросил про его телешоу: дело на мази или как? Он не выказал особого интереса. Сказал, что идут переговоры. Я спросил про дела в магазине. Лучше некуда, меланхолически ответствовал он.
В свою очередь, он задал пару вопросов о моих писательских делах, не прислушиваясь к ответам. Все это подавалось так, будто он не хочет развивать литературную тему, дабы меня не унижать.
А затем ни с того ни с сего он вдруг разрыдался.
— Джеффри, — сказал я, протягивая руку в намеке на братское объятие, — Джеффри, что случилось?
Он вытер нос рукавом своего стильного пиджака.
— Я тебе соврал, — сказал он.
— Не велика беда.
— Не говори так, пока не узнаешь, о чем я. Помнишь ту женщину в магазине, Памелу Виккери, о которой я сказал, что ее бросил муж после того, как у нее нашли опухоль мозга?
Ха, ха, я все же был прав.
— Да, у меня были сомнения, — сказал я.
— Ага, так у тебя были сомнения?
— Джерри, это не важно. Честное слово.
— Честно?
— Честно.
Он снова утер нос, а потом сжал в кулак руку, которой его утирал. Я невольно чуть откинулся назад из опасения, что он меня ударит.
Он этого не сделал. Но слова его были похуже удара.
— Чтоб ты сдох, Гай! — крикнул он, брызжа слюной. — Чтоб ты сдох!
Я прикрыл рукой лицо, но он отвел ее в сторону.
— Вот что я тебе скажу честно, сученыш-всезнайка, — продолжил он. — Есть вещи, которых ты не знаешь. И есть вещи, о которых не тебе судить, важны они или нет.
— Ладно, — сказал я.
— Нет, не ладно! Вбей себе это в башку — все не ладно!
Это прозвучало пугающе. Последним человеком, от кого я слышал слова «все не ладно», был Мертон накануне самоубийства.
— Если тебе это видится в таком свете, Джеффри…
— «Видится в таком свете»! Боже, Гай, я как будто разговариваю с нашим слабоумным папочкой. Это не у Памелы нашли опухоль мозга, понимаешь?
Я молчал, не желая узнавать то, о чем уже догадался.
— Ох, Джеффри…
— Не охай, я еще не закончил. Это из-за меня Памела порвала с мужем.
— Она решила за тобой ухаживать?
— Она решила жить со мной — с тем, что от меня осталось.
— Ты играешь на жалости?
— По-твоему, мне сейчас до игр?
— Ох, Джеффри, — повторил я.
— И не надо меня жалеть. Я славно поразвлекся в своей жизни.
— Это мне известно.
— Ни хрена тебе не известно. Я поразвлекся со всеми. Со всеми.
— Ну да, ты говорил — и с женщинами, и с мужчинами. В конце концов, это твое личное дело. А что с болезнью, насколько это серьезно?
— Нет, ты не понял. Под всеми я имел в виду всех, — сказал он, еще усилив ударение на последнем слове.