Время зверинца
Шрифт:
Почему я оказался в Бруме? Почему не в каком-нибудь другом месте?
Когда тебя начинает тошнить от странствий, мысли о доме могут сыграть благотворную роль; однако дома меня ждал Элсли, висящий на женском чулке с апельсином во рту, дома была Флора Макбет, систематически удаляющая с магазинных полок все книги, написанные мужчинами, дома был… Да где он был вообще, мой дом?
А этот Брум, куда меня затащила парочка возлюбленных ведьм, и вовсе ад земной, хуже места не придумаешь. Еще раз с отвращением оглядев пейзаж, я покинул балкон. До чего же все это гадко: невыносимая жарища, ползучие мангры (это сами мангры ползут или всякие ползучие твари, в них обитающие?),
Еда и вожделение…
Где они пропадали сейчас, две главные ведьмы в моей жизни? «Где же, где же ты сегодня, моя цыганская жена?» [84] — пел Леонард Коэн, последний представитель старой школы бесшабашных мазохистов.
Так где же, где же вы, мои блуждающие цыганки? Ныряете за жемчугом? Красуетесь на пляже перед мускулистыми плейбоями? Катаетесь на верблюде, пристроившись спереди и сзади его горба, так что Поппи по-детски цепляется за талию своей дочери?
84
Из песни Леонарда Коэна «The Gypsy’s Wife» с его альбома «Recent Songs» (1979).
И, порожденные жаром моего вожделения, они возникали из мангровых зарослей — две русалки, стряхивающие капли вина с багряно-ядовитых волос.
Вот еще деталь, о которой я забыл упомянуть.
В ту ночь, когда я убил гигантского паука и когда «время зверинца» вклинилось в обычное течение времени, я не застал Ванессу в фургоне, вернувшись туда после довольно долго отсутствия. На моей подушке, как издевательское подобие того, что ранее явилось мне на подушке Поппи, лежала записка: «Вышла подышать воздухом. Эта ночь слишком хороша, чтобы тратить ее на сон. Не жди меня. Целую. В.».
27. ДИКИЙ КОЗЛИК
Мы проторчали в Бруме две недели. Ванесса даже выразила желание остаться там навсегда.
— Это настоящая жизнь на фронтире, о которой я мечтала, сколько себя помню, — говорила она.
Сколько помнил я, она ни разу даже не заикалась о фронтире за все время, что мы прожили сначала в старом коттедже в Барнсе, затем в трехэтажном доме в Ноттинг-Хилле (в ту пору Поппи еще жила вместе с нами, а в Оксфордшир перебралась уже после той австралийской поездки — из соображений приличия, как вы могли бы сказать).
Я позволил себе усомниться в том, что жизнь на фронтире всегда была мечтой Ванессы, но та имела иммунитет против моей иронии.
— Я никогда тебе об этом не говорила, поскольку знала, что тебе просто не дано это понять. Ты горожанин до мозга костей.
— До мозга костей, вот как? Не забывай, что я вырос в Уилмслоу и там из окон своей спальни видел отары пасущихся коров.
— Тогда опиши мне подробно корову.
— Ладно, пусть не коров, так стаи баранов.
Но я видел, что ей действительно нравится Брум, и согласился здесь задержаться. Она сдала фургон прокатной конторе и вместо него арендовала самый навороченный из тамошних джипов. Ей вдруг полюбились внедорожники на больших колесах, с кенгуринами из толстых труб, с закрепленными на крыше канистрами, шумно захлопывающимися дверьми и слоем красной пыли повсюду, куда ни ткнись. За две недели она стала весьма популярной личностью в Бруме и, проносясь на дикой скорости по городку, то и
— Эта земля по праву принадлежит им, — говорила она о туземцах.
— Раньше тебя не волновали земельные вопросы.
— Теперь волнуют. Они меня научили. Это у них в крови.
— У них в крови давно уже нет ничего, кроме алкоголя.
— А кто в этом виноват?
Я знал ответ. Белые люди. Ванесса всерьез вознамерилась отстаивать попранные права черных.
И вот однажды ночью, по возвращении от аборигенов, с которыми опять пила и еще невесть чем занималась, она сказала, обвиваясь вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика:
— Давай останемся здесь. Не будем возвращаться домой. Здесь у нас будет новая жизнь. Разве это не здорово — слиться с дикой природой? Как можно после такого снова жить в Лондоне? Ты только понюхай эту ночь.
Я понюхал.
Теплый запах верблюда (если только не слона), свежей крови, ящериц, эвкалиптов и цветущей жакаранды, а также вязкий запах боли и всего, чем люди пытаются ее заглушить, включая лосьон после загара. Второй волной: снова запах боли, теперь уже перекрывающий все прочие запахи.
— Послушай ночь, — сказала она.
Я послушал.
Хотя на море стоял штиль, ты все равно его слышал. Звук тяжелой, сдавленной тишины, как отголосок шумов другой планеты. И звуки тварей, убивающих и убиваемых. И жуткий хохот обездоленных аборигенов. И шепот Ванессы мне в ухо.
Она права. Как можно от такого отказаться?
— А что твоя мама? — спросил я.
— Пусть решает сама. Она может остаться с нами, а может вернуться домой одна, ей это вполне по силам. А мы останемся здесь вдвоем, ты и я. Что скажешь?
Я лежал молча, внимая ее торопливой, возбужденной речи.
— Что ты теряешь? — продолжала она. — Писать о самом себе ты можешь где угодно, а это место, глядишь, подкинет тебе темы поинтереснее. И мне тоже. Здесь я могла бы закончить свою книгу. Именно о таких местах я писала всегда, но поняла это лишь сейчас.
— Ты всегда писала о Бруме?
Она укусила меня за ухо:
— Не умничай, Гвидо. Только не здесь. Теперь у нас есть шанс отбросить всякое умничанье. Начать сначала. Что скажешь? Начнем сначала в местах, где течет настоящая жизнь. И больше никаких презентаций, никаких издательских банкетов. И не нужно рано утром покупать газеты с рецензиями, чтобы потом кидаться на стены в бессильном бешенстве.
— Я подумаю об этом, — сказал я, вспоминая такие приступы.
— Тут и думать нечего, надо просто сделать.
Конечно, она была права. И я восславил ее отвагу. Она была права за меня и за себя. Одиозно-скабрезные гении, которыми я восхищался, ни за что не упустили бы шанс пожить в таком месте. Вечно пьяные и свихнувшиеся от жары, они бродили бы по пыльным улицам и стреляли бы с крылечка по варанам, чтобы потом описать этот жизненный опыт в иронично-язвительных книгах. Может, Ванесса и осталась бы там. Может, ей и следовало там остаться. Но только не мне. У меня на это не хватало духу. Беспутство было моей целью, но — беспутство в ухоженном и цивилизованном Уилмслоу, а не в Западной Австралии, где до сих пор существовали ручьи, из которых никогда еще не пил белый человек. Я упоминал, что во время этого разговора Ванесса обвилась вокруг меня, как удав вокруг дикого козлика. Тот еще козлик!