Время зверинца
Шрифт:
Утром за завтраком Поппи краем уха уловила наш с Ванессой разговор о фактологической сверке, и ей послышалось слово «патологический».
— А в чем заключается патология этих сверщиков? — спросила она.
— Насчет патологий мне ничего не известно, — сказал я. — Речь идет о фактах. Они проверяют правдивость изложенных фактов.
— Ты и правдивость несовместимы, — сказала Ванесса. — И этот факт в проверке не нуждается.
— По правде говоря, их не особо волнуют собственно факты, — сказал я.
— Что же тогда их волнует? — спросила Поппи.
— Это
— Патологический полисмен-чистильщик, — хмыкнула Ванесса, очевидно довольная этой потугой на шутку.
Поппи поразмыслила, прежде чем сделать вывод:
— Насколько я поняла, эта «полиция стиля» очищает текст от патологий, как мясо очищают от пленок, лишнего сала — и чего там еще?
— А вы считаете мой стиль чересчур сальным?
И мы с ней быстро переглянулись, как парочка школьников, проведшая большую перемену в укромном уголке.
Меня по-настоящему впечатлила ее оценка. Вот чего не ожидал от Поппи, так это проявления критической изощренности, каковая необходима для того, чтобы провести параллель между литературным произведением и куском мясной вырезки, освобождаемой от лишнего сала. Могла ли она измениться за то время, что я держал ее в объятиях, не снимая ноги с тарантула? Может, мои поцелуи обратили ее в литературного критика?
В ее честь я взял за правило именовать фактологических сверщиков из «Американ трэвелер» срезателями сала — разумеется, не в прямых обращениях, а про себя.
Результатом послания от срезателя — точнее, срезательницы, ибо это была женщина, — стало то, что я плотно засел за работу в отеле, меж тем как Ванесса и Поппи исследовали Брум и его окрестности. Мой текст не устраивал срезательницу сала по трем параметрам: 1) она не понимала написанное; 2) ей не нравилось написанное; 3) она не верила написанному.
И эти три параметра всячески хитросплетались.
«Здесь применена гипербола, — писал я ей в одном случае. — Написанное не следует понимать буквально».
«Как тогда прикажете это понимать?» — спрашивала она.
«Как широкий жест в сторону истинной правды с уклонением от фактических банальностей», — объяснял я.
— Значит, когда вы пишете, — сказала она мне уже по телефону, позвонив из Нью-Йорка поздно ночью или очень рано утром по тамошнему времени (похвальное трудовое рвение), — что официантка в винном бистро «Маунт-Плезант» была русалкой, вынырнувшей из бочки красного вина, которое еще струилось с ее волос, вы подразумеваете, что она выглядела как русалка?
— Да, — сказал я. — То есть нет. Это была игра моего воображения, поскольку та официанта как бы ощущала себя русалкой.
— Вы можете это обосновать?
— Нет, не могу. У меня просто сложилось такое впечатление.
Я судил по тому, как она держалась.
— Стало быть, это просто вымысел?
— Ну, отчасти вымысел, отчасти интуиция. Но мне не хочется писать, что она выглядела как
— Но в действительности она не выныривала из бочки с вином?
— Конечно нет. Хотя вполне могла бы. В конце концов, кто сможет поручиться, что она этого не делала? Вас беспокоит, что кто-нибудь из читателей захочет проделать тот же трюк с бочкой у себя дома?
— А вы не думаете, что клиентов «Маунт-Плезант» может отвратить от употребления их вина мысль о том, что в нем купалась русалка?
— Я так не думаю. И я также не думаю, что она действительно в нем купалась.
— Тогда почему вино струилось с ее волос? Как оно попало на ее волосы?
Когда пишешь для американских журналов, ты должен свыкнуться с мыслью, что их фактологические зануды всегда правы.
— Хорошо, я переделаю этот кусок, — сказал я.
— Теперь дальше, — продолжила она. — Когда вы пишете, что бокалы с вином в «Хеншке» преломляют солнечный свет, как витрины ювелирного магазина на Бонд-стрит, вы имеете в виду стекло витрины или выставленные там ювелирные украшения?
Я добросовестно обдумал вопрос:
— Полагаю, в данном случае искрящееся в бокалах вино напомнило мне игру света в драгоценных камнях, выставленных, скажем, в витрине «Тиффани».
— «Тиффани» на Бонд-стрит? А разве «Тиффани» находится не на Олд-Бонд-стрит?
— Лондонцы называют эту улицу просто Бонд-стрит, не деля ее на старую и новую части. [83] Но пусть будет Олд-Бонд-стрит, если вашим читателям это поможет сориентироваться.
— Теперь насчет «преломления».
— Да, они преломляли свет.
Теперь уже паузу взяла она, вероятно обсуждая эту тему с помощником редактора, который консультировался с ответственным редактором, а тот связывался с издателем и через него выходил уже на владельца журнала. Ее удаленный голос в трубке звучал недоумевающе. Так же недоумевающе звучали и другие удаленные голоса.
83
Бонд-стрит — фешенебельная торговая улица в лондонском Вест-Энде, формально состоящая из двух улиц: Старой (южная часть) и Новой (северная часть).
— Мы тут все в недоумении, — наконец сказала она прямо в трубку. — Нельзя ли изложить это для наших читателей как-нибудь иначе?
— Вы о «преломленном свете»?
— Да, и еще о «русалке» и о «бочке»…
— И о винах? — подхватил я.
— Да, и о винах тоже.
Я попрощался, повесил трубку и вышел на балкон отеля. Передо мной расстилалось мангровое болото. Не будь у него столь ядовитый вид и не поджидай меня внизу большая электрическая медуза, готовая положить конец моей сердечно-сосудистой деятельности, уже изрядно подорванной срезателями сала, я мог бы сейчас прыгнуть вниз.