Всадники
Шрифт:
Кража планировалась обычной, магазинной. Эдуард долго присматривал, что бы такое вынести – не очень большое, не очень дешевое, в меру опасное, что-то, что можно незаметно сунуть за пазуху и умыкнуть. В конце концов выбор пал на букинистов на Арбате. Лотки стояли прямо посреди улицы – можно сбежать в переулки, если что. Никаких рамок и пищащих ценников. Размер у многих книг компактный. Продаются и старинные издания, не совсем дешевые. Подходящий вариант.
Эдуард решил мыслить как настоящий преступник, посмотрел несколько фильмов про ограбления – и сделал вывод, что сначала надо втереться в доверие к жертве. Пару раз он приходил к одному и тому же стоящему в удобной
В первый поход он быстро приметил дореволюционное издание Гоголя в средних размеров томике с разваливающейся коричневой обложкой. Не сказочное богатство, но пару тысяч стоит, а ему для вдохновения больше и не надо. Желтухин еще потоптался у ларька, а потом зачем-то купил сборник советской фантастики 60-х за пару сотен.
Через неделю, на второй раз, выбор пал на атлас железных дорог СССР. Гоголь лежал на том же месте, несмотря на то что каждый вечер букинист собирал все книжки со столов и расфасовывал их в ящики с принтами бананов, а наутро выкладывал обратно. Хороший знак: значит, он будет лежать там и в третий, день преступления.
Складывая атлас в пакет, продавец вдруг присмотрелся к Желтухину и неожиданно прокомментировал:
– А я вас знаю! Вы же этот… «Мамая» написали. Интервью видел. Эдуард!
Эдуард, покраснев, признал, что да. Вся его стройная схема – прийти в третий раз, желательно, когда еще другие люди у прилавка будут толпиться, разболтать продавца, попросить какую-то книжку у него за спиной и умыкнуть Гоголя, пока букинист отвернется, – пошла прахом. Даже если он сработает технично, то продавец все равно может хватиться пропажи, вычислить его, по камерам например, а потом написать заявление в полицию. И будет как в тех фантазиях в борделе: «Известный писатель пойман за… в центре…».
Какой же идиотский план, и как он до этого сам не додумался – люди из книжного мира, да и не только книжного, могли его видеть! Он слишком долго был никем, чтобы осознать, что его могут начать узнавать на улице. Вариант с кражей из магазина совсем ему не подходил.
Желтухин протянул пять сотен, оставил повеселевшему продавцу автограф на обнаружившемся у того в залежах томике «После смерти» и поплелся по Арбату в сторону метро, уворачиваясь от промоутеров в костюмах персонажей популярных мультфильмов. Особенно настойчив был встретившийся Лунтик, все пытавшийся обняться и вручить ему флаер на посещение Музея иллюзий. Эдуард зло отпихнул его, в ответ раздалось недетское ругательство с сильным кавказским акцентом. Потом где-то раздался раскат грома, закапал дождь, и букинисты начали спешно накрывать свои богатства полиэтиленовой пленкой.
Дома в электронной почте Эдуарда встретило письмо «Рассказ на рецензирование».
Обычно Желтухин не отвечал на такие письма. Слали ему плохо скроенную графоманию, а расстраивать людей разгромными рецензиями он не хотел. После пары десятков попусту прочитанных писем он и вовсе перестал их открывать. Но сегодня, после рухнувшего плана по реанимации своего вдохновения, делать было все равно нечего, почему бы и не прочесть? Он заварил чай и уселся за ноутбук.
Писал какой-то фанат его творчества. Письмо содержало неконтролируемый поток восхищений суровой правдой «Бурых стен», до боли знакомыми отправителю эмоциями от расставания из «После смерти», эпическими полотнами «Мамая». Представившийся Григорием рассыпался в комплиментах, благодарил за творчество, желал побольше вдохновения и скорых новых шедевров, а в конце просил ознакомиться со скромным трудом его усилий. В аттаче был небольшой вордовский файлик – на десяток страниц крупным шрифтом. Рассказ назывался «Шуйский район».
По сюжету пятнадцатилетняя Надя приезжала из Петербурга в деревню к бабке, под город Шуя, что в Ивановской области, и поездка выступала своеобразной ссылкой от родителей за безобразное подростковое поведение (тут Желтухин в первый раз задался вопросом о мотивации персонажей, ссылка трудного подростка на большое удаление от города, к деревенским, выглядела идиотской затеей). Деревня оказывалась полувымершая, поросшая бурьяном, с заброшенными, развалившимися и сгоревшими домами, а жители – в основном выживающими из ума подозрительными стариками, особенно пугающей была старая карга Людмила Ивановна. Рядом с деревней, естественно, стояла заброшенная с революции древняя церковь, без крестов, с провалившимися куполами и осколками фресок с мученическими лицами святых на стенах.
Скоро оказывалось, что Ивановна – ведьма, и Надя на протяжении рассказа сталкивалась с проявлениями сверхъестественного, пока не сходила с ума в здании этой самой церкви. В конце рассказа обнаружился небезынтересный сюжетный поворот: Надя оказывалась внучкой сотрудника ВЦИК, участвовавшего в «шуйском деле», когда на заре советской власти в городе разразились волнения из-за изъятия церковных ценностей, а ряд протестующих были расстреляны и репрессированы. А ведьма Людмила – дочкой расстрелянного. Таким образом, возмездие настигало совершивших злодеяние, пусть и их внуков.
Тут Желтухин задался вопросом, а почему, собственно, Людмила не отомстила бабке, к которой приехала Надя, но ответа в рассказе не содержалось. Да и то, что родственники репрессируемого и опрессора на протяжении ста лет продолжали жить в одной деревне, казалось нереалистичным. Но если закрыть глаза на нелогичность, странную мотивацию и зиявшие местами сюжетные дыры, текст был хорош. Очень хорош. Эдуард даже почувствовал укол писательской зависти: сочные описания сгоревших домов и серой, даже среди лета, травы, выщербленные кирпичи церкви и светящиеся в ночи обломки фресок, полоумные, шамкающие старики и завывания из дома ведьмы – все это врезалось в память и захватывало читателя. При всем желании он сейчас бы не смог выдать такого. Желтухин в задумчивости закрыл текст, а потом открыл новый файл и написал на пустой странице: «Рассказ».
В тот вечер, как и в последовавший месяц, это было единственное слово, появившееся на листе.
– Эдуард, ну пора перестать почивать на лаврах. Меня тут дергают, когда что-то новое от Желтухина ждать. Понимаешь, мы же не можем про тебя новости бесконечно из пальца высасывать. А как твои книги продавать? Ты сейчас либо дашь мне что-то хотя бы, либо они начнут присматриваться к другим восходящим звездочкам. Вон, про Волочаеву слышал? У нее и романы, и по рассказу в месяц в литературном журнале или глянце выходит. А чем ты хуже? У нее слог дерьмовый и бесконечные описания по десять прилагательных в предложении. А она нарасхват. Давай, братишка, соберись, включи воображение, дай мне что-нибудь. Это не должен быть шедевр. Опять за автофикшен возьмись, про молодость что-нибудь. Все, через неделю хоть короткий, но рассказ жду у себя в почте. А в конце месяца синопсис нового романа. Будем на следующий год планировать.
Желтухин повесил трубку после очередного звонка редактора и схватился за голову, утопил руки в волосы и сжал их в кулаки. Блядь, блядь, блядь! За месяц ни строчки не написал, а тут через неделю – рассказ? Он включил компьютер и начал метаться по рабочему столу, открывая наброски, черновики и любые заметки, появившиеся там со времен выхода «Мамая». Но все они были бесплодны, как яблони в деревенском саду Шуйского района. Взгляд его зацепился за файл с рассказом фаната, лежавший в углу экрана около «корзины».