Всё будет хорошо, мы все умрём!

Аман Сергей

Под медленную мелодию я хотел прижать её к себе, но она упёрлась мне в грудь руками, оставляя нас, как говорили во времена моей молодости, на пионерском расстоянии. «Похоже, мама вас воспитала в строгости», – попытался легко съязвить я. «Моя мама недавно умерла, – вдруг сказала она. – Сегодня девять дней». Я поперхнулся следующим весёлым комментарием и промолчал. Не зря мне не нравятся люди в вязаной одежде… В девять дней, в которые надо прощаться с ушедшим, в этот траурный день… А тут на концерте и в белом вязаном платье… Я даже не мог себя заставить спросить, почему же она не в трауре, почему не за поминальным столом?

Я, конечно,

всегда оставляю людям возможность быть самими собой, но не до такой же степени. Мысль затащить её в постель я, естественно, оставил. Не потому, что момент не тот: в таком состоянии многие легче идут на контакт, а я достаточно циничен, чтобы воспользоваться этим. Просто от подруги с такими тараканами в голове можно ожидать чего угодно, а мне дури, как говорится, собственной хватает. Когда я оказываюсь в ситуации, которая требует проявления, что называется, высоких чувств, я могу защищаться только стёбом, проявляя их. И я готов обстебать всё что угодно – кроме смерти. Смерть – это, пожалуй, единственное, к чему я отношусь с молчаливым уважением. С уважением, которое, наверное, рождает страх, чего тут скрывать.

В общем, я засобирался в Москву, не дожидаясь окончания благородного собрания, и предложил Татьяне – не мог всё-таки не предложить – подвезти её. Оказалось, что ей проще и быстрее доехать по железнодорожной ветке, на которой стоит этот подмосковный городок, до Курского вокзала, а потом с Курского же в Подольск. Тогда я вызвался добросить её до станции. В машине она показывала мне дорогу, и лишь прощаясь, уже у станции вдруг спросила: «Вы мне позвоните, Алексей?» Я, конечно, сказал, что сам хотел просить у неё телефон, и забил её номер в свой мобильник. Звонить я не собирался, так как знал по опыту, что от общения с такими людьми больше нерво трёпки, чем удовольствия. Что впоследствии и подтвердилось. Но об этом позже.

Вот этот тезис о превалировании нервотрёпки над удовольствием всё больше теперь подтверждала моя незабвенная Ангелина. Что и дало мне повод их сравнивать. Потому как приняв заслуженные сто грамм после общения с любезными бандюганами, а потом добавив в виде премии ещё столько же, я тут же завалился в кровать отсыпаться, а проснувшись к обеду, вспомнил, что на сегодняшний вечер у меня существует мирный договор с Линой о встрече в тёплой дружественной обстановке. Надо было звонить. Я набрал номер. Она взяла трубку после долгих гудков и тут же сказала, что сейчас, во время обеда, бегает по магазинам с подругами и перезвонит мне. И не перезвонила ни через час, ни через два, ни через три.

Через эти три часа я, переделав какие мог домашние дела, уже кипел от злости. Но сам звонить не хотел – не то что гордость не позволяла, просто это был уже какой-то затык психологический. Сходил купил помидоров-огурцов к столу, каких-то фруктов для неё и всё же набрал эсэмэску: «Тебя ждать?» В ответ была тишина. Через четыре часа, когда я уже плюнул на всё, включая её беспринципную любовь, Лина ответила: «Да, конечно, только не сегодня, на работе засада и у начальника юбилей». Я тут же спросил эсэмэской: «Ты и ночевать собираешься на работе?» Она ответила через несколько минут: «Нет, но вечер не свободен». Меня хватило только на одно слово: «Понял», в которое я вложил всю злость и горечь.

Естественно, в голове носились обидные мысли: «Так занят вечер, что переночевать приехать не может. Хотя какая ей разница, ехать ко мне или к Вансовской. Если, конечно, к ней».

Уже давно у меня были сомнения, что Лина милуется только со мной. Пару недель назад она приехала, провела ночь со мной, целый день мы были вместе и она помогала мне по хозяйству, а вечером попросила довезти её до подруги в Новогиреево. Прощаясь в машине, вдруг сказала, не объясняя: «Теперь мы увидимся через две недели». Эти безапелляционные заявления уже выводили меня из себя. Я не стал спрашивать ни о чём, просто затаил злую обиду, мечтая, как придёт время и я ей скажу: «Сегодня у меня вечер не свободен» или «Теперь мы увидимся через месяц». Вот до какого подросткового идиотизма нас доводят женщины. Кстати, эти две недели заканчивались как раз сегодня.

Когда мы с ней познакомились, она была совсем другой. Лёгкой, весёлой, в меру смешливой. Это был незабываемый год – 1980-й. Год московской Олимпиады и смерти Высоцкого. Не знаю, какое из этих событий более значимо для истории. Для меня-то, безусловно, смерть Высоцкого. Давно уже ходили слухи о том, что он на грани гибели, что он болен, что его доконают пьянство и наркотики, но в то же время было какое-то твёрдое убеждение, что он не может умереть, что он практически бессмертен, как бессмертны боги. А он и был богом. Для многих в Советском Союзе, да и за его пределами. И смерть его в отчищенной от всяческой скверны и грязи по случаю всемирного спортивного праздника и, казалось, малолюдной Москве была совершенно неожиданной и непредставимой.

Был напечатан всего один маленький, в несколько строк, некролог в одной из городских газет, но весть о его смерти разошлась мгновенно по всей стране, как мгновенно непостижимым образом расходились его песни. И ко дню похорон вся Москва, похоже, сосредоточилась в двух местах – вокруг его Театра на Таганке и на Ваганьковском кладбище, где его должны были похоронить. Были запружены народом все прилежащие улицы и переулки, люди висели на столбах, многие взбирались на крыши окрестных домов. В этом столпотворении было что-то булгаковское, от Воланда и его проказливой свиты. При всей траурности происходящего попахивало какой-то тяжёлой, но праздничной мистификацией.

Вот такое непередаваемое ощущение владело мной в тот горячий июльский день. Я, на тот момент абитуриент философского факультета МГУ, вместе с несколькими ребятами с нашего двора, конечно, был у Ваганьковского. На подходах к кладбищу стояла плотная непроходимая толпа. Ввинтившись между спин, мы начали протискиваться вперёд и почти сразу потеряли друг друга. По неведомым мне причинам толпа иногда вдруг начинала колыхаться, производя внутренние перемещения, похожие временами на завихрения. В один из таких моментов меня куда-то утянуло и прижало грудь в грудь к маленькой девушке.

Я даже ощутил твёрдые соски сквозь тонкую материю её синей блузки и моей тёмно-серой рубашки. Но поразило меня не это первое непредумышленное ощущение женского естества и то, что она не надела в такой день бюстгалтер, а огромные её голубые глаза, в которых, несмотря на тяжесть переживаемого события, пригнувшую всех немного к земле, выпрыгивали ко мне, как казалось, потому что она смотрела снизу вверх, весёлые бесенята, так не соответствующие переживаемому моменту. И тут меня вновь потянуло куда-то в сторону от неё. Почти непроизвольно я схватил её за руку, и она подалась ко мне. Мы вместе в едином порыве дёрнулись куда-то поперёк толпы и оказались вдруг за её пределами.