Все, что вы хотели, но боялись поджечь
Шрифт:
Ну вот и годик прошел, и кувыркания с дядей Славой наконец принесли свои плоды. Будем надеяться, в единственном числе. В туалетном шкафчике — теперь только мои тампоны, зато на кухонном столе — и витаминчики, и фолиевая кислота, и хофитол, и чего только мамочка в себя не пихает, чтобы подарить дяде Славе здорового, веселого малыша. Для него это большое событие — по легенде, дядя Слава якобы развелся с первой своей женой, потому что у нее не было детей. Маму все поздравляют, все за нее так рады. Даже бабушка бубнит в ее оправдание что-то невнятное, но складывающееся в призыв не мешать матери жить. А я и не мешала никогда, разве что самим фактом своего существования, но я в нем, кажется, виновата куда меньше, чем мама. Только папа немного встревожен и посматривает на мамин увеличившийся животик испуганно. Но так ему и надо, пусть завидует, пусть знает, какую женщину он потерял! Потерял он, ха-ха, зато дядя Слава сразу нашел. Вот, кстати, и он, выходит из коридора в тапочках, с чашечкой кофе, до которого они с мамулей большие охотники.
Мама, правда, расценивает папину тревогу, как всегда, не вполне адекватно. После прогулки и неизбежного обеда она припирает меня к стенке с вопросами о том, не говорил ли папа чего про дядю Славу.
— Нет, — отвечаю я, — если и говорил, то только что рад за тебя. Рад, что у тебя сложилась жизнь.
Но маму на мякине не провести. Она быстренько разъясняет, что папа — извращенец и всегда думает о людях самое плохое. Поэтому не стоит удивляться, если в следующий раз он станет настраивать меня против расчудесного дяди Славы и говорить, что тот будет ко мне приставать в мамино отсутствие. Такое только папе в голову придет! Я, правда, настолько деморализована последними событиями, что уже не вижу в гипотетических приставаниях дяди Славы ничего противоестественного и тем более пугающего. Но мне все же хватает ума не говорить об этом маме.
Мама удаляется отяжелевшей походкой, а я включаю телевизор и неожиданно для себя начинаю думать о дяде Славе в несколько новом качестве. А что тут такого, думаю я. Он очень даже ничего, почему-то особенно мне приятны черные волосы у него на груди. Когда он надевает белую рубашку и не застегивает верхние пуговицы, это очень красиво и как-то волнующе. И губы у него — большие и мягкие. Какое, наверное, приятное сочетание в поцелуе: эти мягкие губы и жесткая, колючая щетина. Наверное, мама права — дядю Славу есть за что полюбить.
Жаль, мне это так и не удалось.
Вскоре мама родила милого черноглазого мальчика, непрерывно орущего по ночам. Мальчику требовалось посвящать все имеющееся время, и я со своей заразной школой, тетрадками и отметками пришлась совсем не ко двору. Дядя Слава очень маму и мальчика берег и за них волновался. Он предложил бабушке забрать меня к себе месяца хотя бы на три, пока они немного не освоятся с новым ребенком. Бабушка раболепствовала перед дядей Славой из опасения, что второй мамин брак закончится так же, как и первый, с той только разницей, что мама останется уже не с одним, а с двумя детьми. Она тут же согласилась, и я переехала к ней. У бабушки было не так уж плохо. По крайней мере, никто не орал, никто не лез с нравоучениями, и еще там жил огромный пушистый кот Марсик, с которым мы очень весело играли.
А дядя Слава назвал своего сына Петей. Оказалось, это его любимое мужское имя. Он сказал маме, что всегда мечтал, что у него будет красавица жена и трое детей — мальчик и две девочки, и звать их будут — Петя, Полина и Пелагея. Я сделала вывод, что маме найдется чем заняться в ближайшее время. Одна она, вопреки волнениям бабушки, точно не останется.
Смысл жизни с бабушкой сводился к тому, что мы все время бегали по врачам. Бабушка, совершенно никого не стесняясь, рассказывала в очереди к зубному, что я — дочь алкоголика и наверняка с отклонениями. Никаких особенных отклонений, кроме близорукости, врачи у меня не находили, и тогда бабушка пришла к выводу, что «я еще всем покажу, хм, с такими-то генами!». К моему удивлению и возмущению, мама ее поощряла и даже подбадривала. Со слов, злорадно извергаемых бабушкой в телефонную трубку, я поняла, что у папы с новой женой не очень-то клеится и он все больше склоняется к тому, чтобы жить один, пить вдоволь и ни перед кем ни в чем не отчитываться.
Вскоре папа и впрямь уехал от мальчика Пети и его мамы и поселился в мастерской своего приятеля-художника, в Черемушках. Однажды и мне довелось там побывать. Мастерская представляла собой холодное прокуренное помещение с дощатым полом и своеобразной надстроенной спальней, куда надо было подниматься по шаткой лесенке. Папа наверняка не раз с нее падал. Наверху были свалены в кучу старые порнографические журналы, а за занавеской, чье безрадостное существование ни разу не нарушила стирка, располагалась продавленная лежанка, на которой папа отдыхал без постельного белья.
Внизу в хаотическом порядке стояло не меньше десятка подрамников с неоконченными произведениями искусства, на широких подоконниках батареей стояли бутылки — как папины, так и совсем далеких времен. Очевидно, мастерская не первое десятилетие использовалась художниками как бардак. В ванной с логично текущими кранами и полурасколотым унитазом тем не менее всегда находилось местечко для помады из подземного перехода или стыдливо забытых черных колготок в стрелках.
В любом случае, даже в этом омерзительном месте было лучше, чем у бабушки. А поскольку к пятнадцати годам я стала, по ее же словам, полностью неуправляемой, то частенько наведывалась к папе. Заставала я его всегда в двух неизменных стадиях одного и того же процесса. Либо папа радушно распахивал дверь, а в глубине мастерской уже маячил кто-то нетрезвый, и следовал долгий, невнятный разговор, воспоминания о маме и все в таком же духе, потом еще кто-то появлялся, еще и еще, и, когда я просыпалась в семь утра и выглядывала с верхотуры, папа все еще пил. Либо папа просто лежал в одежде, харкая на пол и не отзываясь на раздражающее треньканье старенького телефона, а ближе к вечеру я бегала ему за пивом.
Нельзя сказать, что папа как-то особенно меня привечал. Скорее наоборот. Когда я звонила ему, чтобы выразить свое намерение прийти ночевать, он злился, юлил, говорил о какой-то работе — в общем, всем своим видом показывал, что ему не до меня. Папе, конечно, хотелось провести ночь не со мной, а с очередной обладательницей поехавших колготок и дешевой помады, но я не оставляла ему выбора, на все отговорки выпаливая:
— Короче, я еду к тебе, буду через час!
Иногда я сидела на лестнице, ожидая его, до полуночи, иногда до часу ночи. Много раз папе приходилось из-за меня выставлять своих баб в ночное такси. И однажды он смирился — просто дал мне ключи. Но это волевое решение предваряла история, о которой стоит сказать особо.
Несмотря на то, что я жила у бабушки, мама время от времени ангажировала меня после школы, чтобы я посидела с Петей. Петю я, как ни странно, очень любила. Он был добрый и веселый, он слушался меня, и, положа руку на сердце, никто никогда не занимался им с таким напором, как это делала я. Мы играли, я учила его писать и какать в горшок, я читала ему книжки, гуляла с ним, носила ему конфеты и сушки, которые он обожал, и никогда с ним не ссорилась. С появлением в моей жизни Пети я поняла, что у меня тоже когда-нибудь будет ребенок, и я буду его любить. Я буду все ему прощать, что бы он ни делал. Только потому, что он — ребенок, мой любимый ребенок.
Маму такое положение дел вполне устраивало. Ее радовала моя самоотверженность в отношении брата, и она все время норовила куда-нибудь улизнуть, сплавив Петю мне. Она была уверена, что я накормлю его, помою, поиграю и уложу спать — а ничего другого, с ее точки зрения, ребенку было и не нужно. Глядя на то, как Петя со всех ног бросается в прихожую, заслышав мамины шаги, я с каким-то отвращением вспоминала свое собственное детство.
«Ну обними его, — хотелось мне сказать ей, — он же скучал по тебе, почему ты его отгоняешь? Неужели мытье твоих сраных сапог важнее, чем его чувства? Почему ты не можешь просто обнять его, поцеловать, потискать две минуты? Он побежит играть дальше, но ему станет лучше. Он поймет, что ты любишь его, а так он — несчастен. Он думает, что ты любишь сапоги больше…»