Все демоны моего мужа
Шрифт:
Если Генрих хотел вызвать у меня жалость и сочувствие, то явно не преуспел в этом.
— Кто это тебя так? — я отбросила его давление на мое чувство вины, как мячик. Он понял, что игра на сочувствие, действующая безотказно до сих пор, дала трещину. Правила изменились, и это понимание скрутило уже почти не человеческое лицо Генриха в ещё более отвратительную гримасу.
— Старый маразматик, — прошипел он куда-то в сторону, и я поняла, что он имеет в виду Старый Дом. Лиин защитник, очевидно, не подвел, и сумел дать отпор демону. Я с благодарностью подумала о его надежных, хоть и потрескавшихся стенах, и птицах-оберегах, нарисованных на входной двери.
В этот самый
— Ты... — задыхаясь, проговорил Шаэль, и я не поняла, к кому он обращается.
— Привет! — как-то уж слишком радостно сказал Генрих, и, опять склонив голову к плечу, с бесстрашным любопытством начал наблюдать происходящее.
— Шаэль, — крикнула я из своего пока ещё спасительного угла кровати, — осторожнее....
— Да, да, — глумливо передразнил меня еле ворочающимся языком Генрих, — ты уж как-нибудь поосторожнее, Шаэль.
Я махнула рукой в сторону Генриха, и тут удивилась тому, что Шаэль остановился у порога и странно молчит. А ещё через мгновение вздрогнула от понимания, что Шаэль стоит не против Генриха, а как-то рядом с ним.
— Почему ты? — еле смогла выговорить я, в глубине подсознания уже понимая, что происходит на самом деле.
— Потому что!!! — громогласно и издевательски захохотал Генрих.
— Потому что он — мой последний демон. Познакомься с ним, Лиза! И скажи: «Привет, демон бессилия!».
Глава двадцать вторая. Олег. Полгода назад
Когда-то давно я училась играть на гитаре. А так как не просто бренькала в уличной компании, а ходила в музыкальную школу, то это называлось учиться «по классу гитары». А так как меня получалось неважно, так как музыкальной одаренности я была лишена кем-то свыше напрочь, то воспринимала эти уроки, как муки вечные. Слух у меня всегда был слабенький, музыкальная память — и того хуже. Но, набив о струны мозоли на пальцах в первый год обучения, я все равно упорно продолжала таскаться с огромным гитарным чехлом и папкой для нот в двухэтажное, все время свежепокрашенное здание. «Школу искусств». Зачем-то мне это было нужно. Наверное, я тогда уже начинала верить, что если очень стараться, то даже непреодолимые обстоятельства (в данном случае — полное отсутствие музыкальной одаренности) можно преодолеть.
Однажды по дороге в музыкалку я поскользнулась и упала на заледенелом перекрестке. В одной руке у меня была зачехленная гитара, в другой — нотная папка. Ни то, ни другое отпустить не могла. Так как руки были заняты, опереться на них, чтобы подняться, было невозможно. Лежала распятая перед вздыбленными мордами автомобилей и думала, что сейчас мне конец и придет. Сжимала только судорожно ручку чехла и веревочки на папке. Кто-то выскочил из машины, поднял заледеневшую девочку, то есть меня. И я пошла дальше. В музыкальную школу.
Лия, через несколько лет после того как я получила синюю корочку диплома о своем начальном музыкальном образовании, сказала странную для меня в тот момент фразу: «Зачем ты все время приносишь себя в жертву?». Кажется, сказала она это именно по поводу лет, проведенных на ненавистных мне уроках музыки. Потом, много лет спустя, я иногда возвращалась мысленно к этой фразе. По всяким разным поводам. Гитару я забросила совершенно.
Олег же играл феноменально. Слышала я звучание его гитары всего один раз, но этого хватило, чтобы понять: он — виртуоз высокой пробы. В тот момент Олег думал, что его никто не видит, забыл, наверное, что я сидела за стеллажами, плотно заставленными книгами. В тот раз на глаза мне попалась растрепанная «Папа, мама, восемь детей и грузовик» Анне-Катрине Вестли, очередной прекрасный привет из детства. Я погрузилась в обнаруженное сокровище с головой, когда вдруг в мерном деловом гуле магазина услышала сначала тихие ноющие звуки настройки гитары, затем робкий перебор, который становился все звонче и ярче.
Олег играл явно фламенко. Это была какая-то очень интимная композиция, то, что касалось только его самого, чем он явно никогда не поделится даже с самыми близкими людьми. Нежные переливы стонущей души, переходящие в страсть, агрессию, напор. Из-под пальцев букиниста вырывались то нежные флажолеты, то сочное, полное жизненного напора тремоло. В Олеге явно клокотало, сметая преграды, вырывалось наружу в пыльное пространство букинистического магазина то, что испанцы называют «дуэндэ» — темная сила, зреющая в недрах любой человеческой души, превращающая любое произведение в магию, а просто отработанную технику игры на гитаре — в истинное искусство. То, чего мне никогда было не достичь, даже после многих лет занятия в музыкальной школе.
Олег играл фламенко. Музыку, преодолевающую беспощадные базисные правила жизни, древнее искусство сжигание темного начала в себе самом через боль, крик и страсть. Он кричал без слов, только одними прикосновениями пальцев к струнам, словно одной только внутренней силой преодолевая немоту, разделяя этим бессловесным надрывом мир на две части — живое и мертвое. Причем живое в его игре было неведением, безмятежным сном детства, а мертвое — все, что происходит при пробуждении. Любовь, страсть, кровь, движение. Перевернутый мир, который обрушивался на меня с каждым новым причудливым изгибом движения звуков, все дальше и глубже впутывал мои вены, сосуды, сухожилия, в рисунок, который проявляла на доселе безжизненном фоне пресного существования гитара. В тот момент, когда казалось, что от меня уже совсем ничего не осталось, что я вся растворилась в гитарных арпеджио, лигадо и тирандо, Букинист так же внезапно как начал, перестал играть. Я выпала в реальный мир в тот момент, когда сомкнулась граница жизни и смерти, и обнаружила, что сижу, все так же сжимая в руке детскую книгу, тяжело дыша, словно только что пробежала невероятный марафон.
С последним яростным аккордом в магазине наступила звенящая трепетная тишина. Она была настолько значительной, что словно давила на виски, на руки, плечи, обездвиживала все тело. Так мы с гитаристом сидели по разные стороны стеллажа минут десять. Потом, когда тишина немного отпустила, в приоткрытое окно стали вливаться птичьи трели, казавшимися такими слабыми и даже безжизненными по сравнению со все испепеляющей музыкой. Затем послышались вдалеке с шоссе звуки автомобилей. Они, наоборот, казались слишком живыми, слишком плотскими и приземленными, даже грубыми.
Настолько гитарные переливы, наполнявшие магазин ещё несколько минут назад, были настоящими и идеальными, что настоящее звучание реального мира казалось теперь подделкой. Я выдохнула наконец-то полной грудью. И тихонько вышла из-за книжного стеллажа.
Олег сидел как безвольная тряпичная кукла, свесив руки на деке гитары, склонив безжизненно голову к плечу. Я тихонько кашлянула, и он взвился, будто это был не чуть слышный предупреждающий звук, а внезапный ор пожарной трубы, нацеленной прямо ему в ухо.