Все девочки взрослеют
Шрифт:
Дед улыбнулся, сверкнув зубами.
— А манеру поведения она сменила?
— Что?
— Хотя вряд ли. — Он продолжал улыбаться. — Особых надежд она никогда не подавала. Твоя мать — другое дело.
Я опустила взгляд на кофе. Да как он смеет говорить, что тетя Элль не подавала надежд? Тетя Элль такая красивая!
Потом я снова посмотрела на деда. В нагрудном кармане его рубашки лежали сотовый телефон, пейджер и мятая пачка сигарет. «Сигареты? — удивилась я. — Разве врачи курят?»
Дед снял очки и потер переносицу
— Твоя мать — большая удача, — заметил он.
— Наверное, — отозвалась я.
— Как у нее дела?
— Хорошо.
— Всего лишь хорошо? — Дед положил очки на салфетницу. — «Хорошо» ничего не значит. Бесполезное слово.
У меня сжался желудок. Он имеет в виду, что я бесполезна?
— Мама занята! — выпалила я. — Очень занята.
— Неужели?
Судя по всему, ему скучно.
Я попыталась сменить тему.
— Итак... гм. Я почти закончила седьмой класс. Хожу в Академию Филадельфии. Знаешь такую?
— Погоди, — прервал меня дед.
Я следила за ним через окно. Он подошел к машине, достал из багажника альбом, вернулся и положил его на стол. Я сразу его узнала. Такие же фотоальбомы я разглядывала в «лишней комнате» бабушки Энн.
— Мне кажется, тебе будет интересно, — заявил он.
Дед открыл альбом на первой странице. Лысый младенец с широко открытым ртом, завернутый в розово-голубое одеяльце.
— Твоя мать, — пояснил он.
Затем перевернул страницу. Бабушка Энн улыбалась, баюкая лысого ребенка. Ее короткие волосы были каштановыми, а не седыми; кожа — гладкой.
Я уставилась на ребенка.
— Это тетя Элль? То есть тетя Люси?
— Нет. Кэндейс. — Дед постучал по фотографии пальцем. — Видишь, Энн еще не растолстела.
Я с трудом сглотнула.
— Тридцать фунтов с каждым ребенком, — сообщил он. — Хочешь верь, хочешь нет. Наверное хорошо, что твоя мать ограничилась одним.
— Да, — кивнула я, потому что дед ждал ответа. Я стучала ногой по полу, все быстрее и быстрее.
— У тебя наследственная склонность к набору веса, — наставительно произнес дед и оглядел меня налитыми кровью карими глазами. — Следи за собой.
Мне хотелось сказать, что я слежу за собой и что мать тоже следит: кормит меня только органической, натуральной, не содержащей гормонов едой. Мои обеды и перекусы — самые здоровые в школе, а лимонад я впервые попробовала в десять лет. Но я лишь помешала взбитые сливки соломинкой и сделала большой глоток.
Дед пожал плечами и перевернул страницу.
— Твоя мать, — указал он.
На ней был купальник с аппликацией лягушки на животе. Ее волосы были влажными и вились. Она бежала через лужайку с дождевальной установкой. На фоне снимка били струи воды. Мама улыбалась и перебирала пухлыми короткими ножками, гордо выпятив живот.
— Ей здесь четыре годика, в этом возрасте она уже знала все буквы. Я читал ей каждый вечер. Стихи. Шекспира. Каждый вечер.
— Очень мило, — пробормотала я.
Как же мне хотелось скорее сбежать! Я вспомнила кассету. Мужчины с добрым голосом, записавшего ее, больше нет. Я жестоко ошиблась, приехав сюда.
— Я научил ее читать. — Дед перевернул страницу.
Снова мама с тетей Элль. Сестры в комбинезонах стоят на коньках на ухабистой, рябой поверхности замерзшего пруда. Подо льдом проглядывает черная вода.
— Научил ее плавать.
Следующая страница. Снова бабушка Энн, растолстевшая и усталая, с нитями седины в волосах и очередным ребенком на руках. Дед быстро перевернул страницу. Наверное, на снимке дядя Джош.
— Научил ее всему, если уж на то пошло.
Передо мной мелькали фотографии: первые школьные дни, дни рождения, бар-мицвы. Вот школьный выпускной, на матери блестящая шапочка и мантия. Она стоит на трибуне, на лице свойственное ей выражение: угрюмое, робкое и пристыженное. В черной шапочке и мантии она выглядит еще толще.
Я поиграла соломинкой. Дед придвинул альбом ко мне.
— Посмотри, — велел он.
Я вернулась к началу, медленно пролистала страницы, пытаясь найти нечто общее, отражение своего лица в лицах родных. Стриженный наголо дядя Джош с удочкой. Снова мать, лежит перед камином и хмурится, глядя в книгу. Я поежилась — из-за кондиционера по коже бежали мурашки. В фотографиях не было ничего страшного, не считая того, что на них никто не старился. На страницах альбома, укрытых целлофаном, дети оставались детьми.
Посередине альбома снимки сменились вырезками. Некоторые, судя по всему, были из школьной газеты. Одно или два стихотворения. Затем пошли настоящие газетные статьи. Сначала за подписью матери. «Школьный совет откладывает бюджетное слушание», — прочла я. «Радости и хитрости научной выставки». «Еще одна школа внедрила программу здорового питания».
— Видишь? — ласково и торжествующе спросил дед. — Я всегда знал, что она станет писателем.
Я медленно переворачивала страницы. Мамины статьи закончились в 1999-м. Затем трехлетняя пауза. Только несколько заметок для «Мокси», в том числе «Любить толстушку». Первая заметка Брюса называлась так же. «Буду шептать дочери на ухо, когда она спит: “Наша жизнь... будет удивительной”», — прочла я. У меня сжалось горло и защипало глаза.
Я перевернула страницу. Маминых статей уже не было; начались статьи о ней.
«Писательнице из Филадельфии улыбнулась удача». «Королева толстушек: сдобная особа Кэндейс Шапиро сочиняет блистательные истории для таких же пышек». Копии списков бестселлеров со всей страны, вырезанные и аккуратно вклеенные в альбом. Фотография из «Пипл»: мы с мамой прыгаем на кровати и смеемся. Ноги в воздухе, волосы растрепаны, рты открыты. Сама статья была на следующей странице, но я вспомнила заголовок и произнесла его вслух: