Все девочки взрослеют
Шрифт:
— Что тебя так заинтересовало? — спросил он.
Я поведала о конкурсе «Невеста курам на смех».
— Представляешь? — возмущалась я. — Как можно быть такими злыми?
Отец смотрел на меня. Лицо его раскраснелось; в руках он держал стакан скотча.
— Ты из-за невесты переживаешь? — Отец говорил медленно. Его язык чуть заплетался, но я все равно разбирала каждое слово. — Или боишься оказаться на ее месте?
— Ларри! — вмешалась мать.
Она стояла у раковины и мыла посуду, оставшуюся после
— Ларри, не надо.
В постели с Питером я глубоко вздохнула и отогнала воспоминание.
— Это долгая история, — сказала я. — Можешь прочесть ее в моей книге.
Я зевнула и прижалась к Питеру, разгоряченная, пресыщенная и довольная.
Со временем он ее прочел, как и весь мир. Из-за чего на меня свалилась куча неприятностей. И вот издатель просит меня снова «выйти на ринг».
Из-под дверцы кабинки показались кончики темно-синих лакированных кожаных туфель Ларисы.
— Кэнни, у тебя все нормально? — раздался ее голос.
— Да, — откликнулась я.
Туфли не сдвинулись с места.
— Прости, — продолжала Лариса. — Я должна была догадаться, к чему она клонит. Но когда я звонила Пэтси, она все скрыла, намекнув лишь, что готовит тебе сюрприз.
— Что ж, он ей удался, — беззаботно ответила я, вставая. — Проблема в том, что мне очень нравится то, чем я занимаюсь. Мне нравится Лайла Пауэр. Нравится писать под псевдонимом. Я счастлива.
— Но ты подумаешь над предложением Пэтси?
В голосе Ларисы звучала надежда. Я открыла дверцу кабинки и подошла к раковине.
— Конечно.
Я знала, что обманываю. Но решила, что это ложь во спасение. Лариса хотела услышать именно это. Она скажет Пэтси то, что хочет услышать Пэтси. А я вернусь в Филадельфию планировать бат-мицву дочери, вязать очередной свитер и не выключать автоответчик, пока не минует тринадцатилетие Джой.
Лариса просияла.
— Ты серьезно? Не представляешь, насколько все будут в восторге. Если у тебя есть идея… если ты напишешь план или хотя бы абзац…
Я невольно удивилась.
— Ты сумеешь продать абзац?
— В твоем случае — даже одно предложение. Даже простую отрыжку.
Я смолчала, чтобы она, не дай бог, не прицепилась к какому-нибудь слову.
— Пойдем, — Лариса взяла меня под руку. Ее следующую фразу данный женский туалет, несомненно, слышал впервые: — Давай отошлем салаты и закажем десерт.
12
— Самое главное правило моды, — наставляла меня тетя Элль, увлекая в двери «Бергдорф Гудман», — это «познай себя».
— Познай себя, — повторила я.
Может, записывать?
— Ты «груша» или «песочные часы»? Или у тебя короткая талия, широкие плечи. А может, хорошие ноги, узкие ступни.
— Я… э-э-э…
Вряд ли она обрадуется, если я отвечу, что искренне стыжусь матери и подлинной истории своего рождения. Но что еще делает меня мной?
— Мне нравятся мои волосы, — наконец нашлась я.
Хотя это становится правдой только после часа в ванной.
Тетя Элль кивнула. На ней был блестящий саронг из розового шелка с серебряной нитью, повязанный вокруг джинсов, серебряные балетки и тесный черный топ с глубоким вырезом. Волосы она убрала под серое твидовое кепи, украшенное шестью булавками со стразами разных размеров. Элль сверкала и звенела на каждом шагу. Я шла за ней в брюках хаки и кедах, которые мать заставила меня надеть («Ты весь день проведешь на ногах, Джой, еще скажешь мне спасибо»), и ощущала себя серой мышкой.
— Прежде чем купить хотя бы пару штанов, надо понять, с чем имеешь дело, — объясняла Элль.
Она спрыгнула с эскалатора и положила руки мне на плечи, удерживая на месте. Я прикрыла слуховой аппарат волосами, втянула живот, выпрямила спину и замерла. Мимо шли толпы хорошо одетых женщин. Элль легонько коснулась моей головы, провела рукой по волосам, обошла кругом, удовлетворенно улыбнулась и повела к следующему эскалатору.
— Приблизительно размер четвертый или шестой. Хорошие пропорции. Превосходное сложение. Пожалуй, розовый, — рассуждала она. — Не желтый. Определенно не красный и не голубой. Сандалии, укладка… — Элль подалась вперед и взяла прядь моих волос. — Видела те бисерные «Проенца Шулер»? Умереть и не встать.
— Гм… дело в том…
Я не знала, с чего начать, но не сомневалась, что «бисерные „Проенца Шулер“» несовместимы с «Больше трех сотен не тратить» — последним напутствием матери. На вокзале мать отдала мне кредитку и велела не разговаривать с незнакомцами, не потерять кредитку и не забыть пакет с едой. Пришлось напомнить, что я еду по магазинам, а не в Амстердам. При слове «Амстердам» ее лицо омрачилось, но она лишь поцеловала меня и пожелала удачи.
— Понимаешь, мне надо уложиться в определенную сумму.
— Знакомая песня, — протянула тетя Элль. — И сколько мы можем прогулять?
— Три сотни, — ответила я.
Тетя Элль пришла в ужас. Можно подумать, я залепила ей пощечину.
— На два платья, — еще тише добавила я.
Тетя Элль недовольно покачала головой.
— И где же водятся платья за полторы сотни долларов? В «H&M»?
Я прикусила губу. Моя блузка была родом из «Н&М».
— Возьми меня за руки, — попросила тетя Элль, когда мы сошли с эскалатора.
Она протянула ко мне ладони. «Паранормальная чепуха тети Элль», как иногда говорит мать. Я не сопротивлялась.