Все хроники Дюны (авторский сборник)
Шрифт:
— Лито… боялся спайса, — сказала Ганима, обнаруживая, что может говорить о нем тихо. Жестокая потребовалась от них цена!
— И мудро, — ответила Джессика. И больше ничего не сказала.
Но Ганима пошла на опасность выплеска ее внутренних памятей, вглядываясь в прошлое сквозь странно расплывчатую завесу и сквозь тщетно распространяющийся страх Бене Джессерит. Просто объяснить, что сокрушило Алию, — не принесет ни капли облегчения. Аккумулированный Бене Джессерит опыт указы ей на возможный выход из ловушки, однако же и Ганима, рискнув разделить внутреннюю жизнь с другими, прежде всего призвала Мохалату, благое партнерство, которое может ее защитить.
И сейчас она призывала жизнь-соучастницу, стоя в зареве заката на краю крыши-сада крепости. И сразу же явилась к ней жизнь-память ее матери. Чани стояла призраком между Ганимой и отдаленными обрывами.
— Войдя сюда, ты съешь плод Заккуума, пищу яда! — воззвала Чани.
– Затвори эту дверь, дочка! Так будет лишь безопасней.
Вокруг видения с шумом нахлынула толпа внутренних жизней, и Ганима сбежала, погрузив свое самосознание в Кредо Сестер, действуя больше из отчаяния, чем из доверия. Она быстро произнесла Кредо, шевеля губами, поднимая голос до шепота:
— Религия — это подражание ребенка взрослому. Религия — это оболочка прежним верованиям — мифологии, являющейся догадками, скрытой убежденности, что мирозданию можно доверять, теми декларациями, что делают стремящиеся к личной власти мужчины, и все это перемешано с крохами просвещенности. И всегда непроизнесенное главенствующее повеление таково: «Да не вопросишь ты!» Но мы вопрошаем. Мы по ходу дела нарушаем это повеление. Работа, на которую мы себя направляем — освобождение воображения, использование энергии воображения ради глубочайшего восприятия творчества человечеством.
Мысли Ганимы понемногу опять упорядочились. Хотя она ощущала, как трепещет ее тело, и знала, как непрочен достигнутый ею мир — и эта расплывчатая завеса в ее мозгу.
— Леб Камай, — прошептала она. — Сердце моего врага, да не станешь ты моим сердцем.
И она вызвала в памяти лицо Фарадина, сатурнинское молодое лицо с тяжелыми бровями и твердым ртом.
«Ненависть сделает меня сильной, — подумала она. — Через ненависть я смогу сопротивляться судьбе Алии».
Но осталась трепещущая непрочность ее положения, и все, о чем она могла теперь думать — как же Фарадин напоминает своего дядю, покойного Шаддама IV.
— Вот ты где!
Это к Ганиме справа подходила Ирулэн, широко — почти но-мужски шагавшая вдоль парапета. Повернувшись, Ганима подумала: «А она — дочь Шаддама».
— Почему ты все время ускользаешь сюда одна? — вопросила Ирулэн, становясь перед Ганимой и возвышаясь над ней с сердитым лицом.
Ганима воздержалась говорить, что она не одна, что стража видела, как она взбиралась на крышу. Гнев Ирулэн относился к тому факту, что место здесь было открытое и что здесь их могло настичь дальнобойное оружие.
— Ты не носишь стилсьют, — сказала Ганима. — Разве ты не знаешь, что в прежние времена любой, пойманный вне пределов съетча без стилсьюта, автоматически убивался. Растрачивать воду значило быть опасностью для племени.
— Вода! Вода! — бросила Ирулэн. — Я хочу знать, почему ты сама себя подвергаешь опасности таким образом. Пошли назад, вовнутрь. Мы все из-за тебя переволновались.
— Какая же теперь может быть опасность? — спросила Ганима. — Стилгар казнил всех изменников. Повсюду — охрана Алии.
Ирулэн посмотрела на темнеющее небо. На его серо-голубом занавесе уже стали видны звезды. Потом она снова поглядела на Ганиму:
— Не буду спорить. Меня послали сказать тебе, что мы получили послание от Фарадина. Он согласен, но по некоторым причинам он желает отложить церемонию.
— На сколько?
— Мы еще не знаем. Идут переговоры. Но Данкана отсылают домой.
— И мою бабушку?
— Она предпочла остаться пока что на Салузе.
— Кто может ее осуждать? — спросила Ганима.
— А, глупая стычка с Алией!
— Не дурачь меня, Ирулэн. Это не было глупой стычкой. Я слышала рассказы.
— Страхи Сестер…
— Истинны, — сказала Ганима. — Что ж, ты получила мое послание. Постараешься еще раз меня разубедить?
— Нет, сдаюсь.
— Тебе бы следовало знать лучше, чем пытаться мне лгать, — сказала Ганима.
— Очень хорошо! Я не оставлю попыток тебя разубедить. Такой курс сумасшествие, — и Ирулэн подивилась, почему она позволяет себе так раздражаться на Ганиму. Сестры Бене Джессерит ни из-за чего не должны раздражаться. — Я озабочена грозящей мне крайней опасности. Ты-то знаешь. Гани… ты дочь Пола… Как ты можешь…
— Потому что я — его дочь, — ответила Ганима. — Мы, Атридесы, ведем свой род от Агамемнона, и знаем, что в нашей крови. У нас, Атридесов, кровавая история — и мы не миримся с пролитой кровью.
Отвлеченная, Ирулэн спросила:
— Кто такой Агамемнон?
— До чего же скудно, оказывается, ваше хваленое образование Бене Джессерит, — сказала Ганима. — Я все время забываю, что ты видишь историю в уменьшающейся перспективе. Но мои воспоминания уходят до… — она осеклась: лучше не пробуждать эти тени от их хрупкого сна.
— Что бы ты там ни помнила, — сказала Ирулэн, — ты должна знать как опасен этот курс для…
— Я убью его, — сказала Ганима. — Жизнь за жизнь.
— А я предотвращу это, если смогу.
— Мы уже это знаем. Тебе не предоставится возможность. Алия отошлет тебя на юг в один из новых городов, пока все не будет кончено.
Ирулэн уныло покачала головой.
— Гани, я дала клятву, что буду охранить тебя от любой опасности. Я заплачу за это собственной жизнью, если будет необходимо. Если ты думаешь, что я собираюсь бездельничать за кирпичными стенами какой-нибудь джедиды, пока ты…