Все изменяет тебе
Шрифт:
— Будь он мне сыном, я и тогда не могла бы любить его крепче.
— Знаю. С моей стороны, конечно, глупо задавать вам такие вопросы. Но уж простите, миссис Брайер, если некоторые вещи, которые я говорю вам, вонзаются в вас, как зубья вилки: ведь Джон Саймон мне очень дорог! Мы долгие годы были с ним очень близки, и все же многое в его теперешней жизни остается для меня совершенно непонятным.
— Для Джона Саймона лучше было бы, если бы он уехал.
— Как вы думаете, любит он жену вашего сына?
— Конечно, любит. А она отчаянно бьется сама с собой, чтобы не впустить в свое сердце любовь к нему. Тяжело мне
Это такая мука, что вряд ли мне будет под силу вытерпеть ее. А Дэви умрет от горя, если…
— Боже мой, миссис Брайер, такие разговоры — сущая отрава для меня! Я ведь за свободу. Ее я воспеваю на своей арфе. С какой стати вы так опутываете друг друга по рукам и ногам? И страдания измеряете меркой какого- нибудь жалкого портнишки? Расскажите мне все, что знаете об этом. Меня мутит от полуправды, от догадок. Я, конечно, чувствовал бы себя счастливее, если был бы ко всему глух и убрался бы к себе на Север, ничего не зная. Но ваше лицо, вот такое, как оно у вас сейчас — полумертвое от горя, — всегда преследовало бы меня, как ветер, я все мучился бы этой загадкой. Скажите, Кэтрин уже знала Джона Саймона, когда выходила замуж за Дэви?
— Нет.
— Как случилось, что Кэтрин вышла замуж за вашего сына?
— Я понимаю, к чему вы клоните, арфист. Но Кэтрин милая женщина, а Дэви славный мальчик, хотя и не настоящий мужчина. Никогда не понять вам, что значит быть матерью такого сына, как Дэви. Ведь несмотря на свой возраст он все еще младенец. Кэтрин — сирота. Отец ее вел себя так дико, что вряд ли кто в Мунли согласился бы после его смерти взять к себе его дочку. Я взяла ее. Дэви стал приходить ко мне днем и ночью с плачем: «Дай мне Кэтрин, мамочка, дай мне Кэтрин!» Трудненько было мне слушать это, арфист. До того он никогда в жизни ни о чем не просил меня так упрямо: всегда он был смирным и терпеливым. Я не в силах была дольше противиться и спросила Кэтрин, что она думает об этом. Она сказала, что мы, то есть Дэви и я, были очень добры к ней, и вышла за него.
— А как это Джон поселился в вашем доме? Зачем вы пустили его сюда? Неужели не чуяли беды?
— Джон Саймон дружил с молодыми Эндрюсами и Баньонами. Он стал по вечерам приходить на наш косогор, чтоб поболтать и попеть. Здесь — то, между двумя скалами, Дэви впервые встретил его. Джон Саймон обращался с ним так, что Дэви было легко и хорошо. Он молился на Джона Саймона. Он готов был умереть за него и никак не мог себе представить, что Джон Саймон будет жить где — нибудь в другом месте, а не под нашей крышей.
— Мы даже повесить друг друга умеем, любя! Не тужите, миссис Брайер. У меня пока не было случая потолковать по — настоящему с Джоном Саймоном. Думается мне, он еще даже не догадывается, что на Севере у нас с ним появился собственный уголок, целиком наш, и мы можем распоряжаться им, как хотим. Джон Саймон сейчас будто в каком — то густом тумане, он только и думает, что о горестях Мунли. Я не хочу сказать, что клубок мунлий- ских бед не заслуживает внимания и что философам не стоит призадуматься над ними, но в голове Джона Саймона найдется местечко и для кое — каких других вещей, получше тумана. Кэтрин забудет его, а сам он выкинет из головы Пенбори. И для вашего Дэви еще настанут счастливые денечки!
Мы услышали, как пришла Кэтрин и стала раскладывать покупки по стенным полочкам на террасе. Миссис Брайер
Она вошла торопливо и еще более взволнованная, чем во время нашей предыдущей встречи.
— Льюис Эндрюс сказал мне, что вы ранены. Я так испугалась, что поспешила домой.
— Пустяки, пустяки. На меня напали двое: какой — то человек и некое подобие человека. А рыбы — то мне все же жалко! Уж очень хороша была! Так и таяла бы, верно, во рту.
Миссис Брайер вышла из кухни под тем предлогом, что уже время позаботиться о свиньях. Кэтрин подошла ко мне вплотную и сказала:
— Льюис Эндрюс говорит, что один из тех, кто напал на вас, и есть тот, кого видели в Мунли в день убийства Сэма Баньона.
— А вы тоже верите в эти россказни?
— Есть вещи, о которых и разговаривать не к чему, до того они ясны. Ясно, например, что Сэм Баньон не сам угодил в ту расщелину.
— Но Бледжли не единственный беспалый человек в мире.
— Знаю. Зато Плиммон и Пенбори — добрые друзья. Так что — быть беде.
— Да ведь теперь всем все известно о Бледжли, вы и ваши уже можете быть начеку!
— Уберечь одного — другого человека от Бледжли, разумеется, нужно. Но суть не только в этом. Вам. думается, известно, что дела Пенбори идут все хуже и хуже — уж очень редки стали заказы на железные изделия. Придет день, когда и Плиммону уже не нужны будут ограды для его поместья. Старики говорят, будто с самого окончания великой войны с Францией дела никак не могут наладиться. И Пенбори надоело слушать, как ропщут рабочие на его заводах. Он считает, что рабочим полагается терпеть. Он — то, мол, терпит. Вот он и распространяет слухи, будто собирается гасить домны, чтобы поучить рабочих уму — разуму.
— Чем же жить рабочим, если погаснут домны? Земли — то у них не осталось. Своих холопов Плиммон обязывает убивать всякого, кто посягнет хоть на малую толику продуктов с его стола.
— Здешние люди слабохарактерны и тупы. Мир, война, достаток, голод — им теперь как будто все равно. Они готовы проглотить любую корочку, которую Пенбори подбросит им. А если начнутся беспорядки, он их уничтожит поодиночке, одного за другим, и для него это будет так же просто, как для Плиммона — заманить своих лисиц в капкан. Как вы думаете: кто попадется первый?
— Джон Саймон Адамс.
— Верно. Ничего путного Джону Саймону здесь не дождаться, если только дело дойдет до открытого боя между ним и Пенбори. Здешние люди податливы, как бараны. Я — то, пожалуй, знаю их даже лучше, чем Джон Саймон. Ведь я дольше живу здесь. На время они повернутся лицом к Джону Саймону — когда он пристыдит их, когда они поймут, как много они потеряли и с чем примирились. А потом Боуэн начнет заговаривать им зубы и петь о царстве божием, и они изрыгнут из своей ДУШИ Джона Саймона, как исчадие ада. И поползут они не к тому, кто мечтает о великой красоте милосердия, а к тому, у кого хлеб в корзинке. Джон Саймон понимает эти вещи иначе, чем я, он готов на любой риск, лишь бы сшибиться с Пенбори. А я, если бы могла, не дала бы