Все изменяет тебе
Шрифт:
Пока Феликс неуклюже возился со своим инструментом, прилаживая его к подбородку и настраивая, я заметил небольшую комнату справа от нас; там был накрыт столик, уставленный яствами и напитками. Я догадался, что эти закуски предназначены для меня и Феликса; как видно, подумал я, в доме Пенбори есть некто, верящий, что пустую стену жизни необходимо украсить случайными бликами внимания и заботы. Пенбори и мистер Боуэн пристально разглядывали меня.
Как только мы начали играть, я стал внимательно прислушиваться к Феликсу. Не проявляя инициативы, я только сгущал его мелодию и окаймлял высшую точку ее развития отдельными аккордами. Он играл хорошо. Й чем больше я проникался силой и выразительностью
— Ты хорошо играешь! — шепнул я Феликсу. — Несколько вечеров такого пиликанья — и ты уедешь из Мунли прямо в Лондон, чтобы, как выразился Джабец, поймать славу за хвост. Если я хоть что — нибудь смыслю в этом деле, играть тебе под кроватью самого короля!
Прошло уже минут десять, и игра моего партнера с каждым тактом звучала все увереннее и выразительнее. Как видно, в прошлом жизнь Феликса была основательно перепахана самоистязанием, если он оказался способен на такое усилие. В нем самом чувствовалось гораздо большее напряжение, чем в любой из струн его скрипки. Наши немногие слушатели были хорошими ценителями музыки. Игра наша, должно быть, очаровала капитана; во всяком случае, он все чаще и чаще поглядывал на Элен Пенбори, по мере того как мы довели чувства слушателей до полного размягчения. Не считая, впрочем, краснолицего мужчину, сидевшего рядом с Пенбори. Он был либо глух, либо пьян и время от времени, взглянув на меня и на Феликса, начинал хихикать; если бы только не упрек, который он читал на лице у мистера Пенбори, он, вероятно, не прочь был бы отпустить по нашему адресу целую кучи созревших в его мозгу злых шуточек. Я даже жалел, что его принуждают к молчанию. Забавно было бы, вероятно, услышать то, что он может сказать. Наш внешний вид — мой и Феликса, — наши замогильные лица и похоронные костюмы — все это было богатой пищей для хорошо оснащенной фантазии.
Как только Феликс закончил первую часть своей программы, Элен Пенбори встала, прошла в маленькую боковую комнатку и сделала нам знак следовать за ней. Мы вошли туда и уселись на двух приготовленных стульях. Элен была одета, как в первый вечер моего появления в Мунли. Волна кружев доходила до самого ее подбородка. И пока она стояла бок о бок со мной, она привлекала мое внимание гораздо больше, чем стол с закусками. Элен сообщила нам, что позже мы будем на попе чении Джабеца, а пака что можем — де без стеснения сами обслуживать себя. Обращалась она преимущественно к Феликсу, как бы намекая, что ему надо поторапливаться, а то он не успеет выпить и закусить хоть что — нибудь раньше, чем я поглощу все остальное. Впрочем, она, мне кажется, только одновременно со мной поняла, что из ее слов можно сделать такой вывод. Феликс поднялся со своего стула и разразился целым каскадом неистовых поклонов. Мы с Элен заулыбались друг другу поверх его дугообразно согнутой спины.
— У вас теперь совсем другой вид, арфист! — произнесла Элен тихо и с оттенком некоторой гордости, будто ей удалось взнуздать меня и продеть мне в нос кольцо. — В этом наряде вы легко можете сойти за преуспевающего торговца или перворазрядного гробовщика, хотя, впрочем, я очень жалела бы покойников, которым довелось бы пройти через такие языческие руки, как ваши. Да, вы теперь ни чуточки не похожи на того якобинца, каким вы показались мне в овечьей шкуре, при вашем появлении в здешних краях.
— Так, значит, это вы раздобыли для меня такое одеяние?
— Да, я. Мне казалось, что вы будете благодарны.
— О, конечно, я благодарен. Так наряден я не был еще никогда, с самых моих крестин. Но только в следующий раз, когда вы вздумаете приобретать для меня сюртук, пожалуйста, предупредите, чтобы я мог заблаговременно пообтесать мою фигуру. Тот, кто носил этот костюм до меня, был худ как щепка и, как видно, неравнодушен к пуговицам. Понравилась вам наша игра?
— Очень мило. Феликс был свет, а вы хорошая тень. Отец мой тоже доволен. Он говорит, что от вашей музыки впервые за много месяцев улучшилось его самочувствие. Он прямо — таки неравнодушен к вам.
— И с чего бы только? Ведь я не какой — нибудь смирный рудокоп…
— Отец считает, что вы чудак, забавный дикарь. Его удивило, что вы пришли сюда сегодня. Он не думал, что вы согласитесь. Ему казалось, что, посоветовавшись со своими дружками, вы решите отказаться от приглашения.
— Мои дружки уже начали стариться, они стали сонливы и равнодушны. Они говорят, что им наплевать, буду ли я тренькать для вас на арфе или нет. А вас тоже удивило, что я пришел?
— Немножко. Но в то же время и обрадовало. Вы совершенная находка для наших гостей. В жизни, которой мы живем в Мунли, мало места для капризов музыки. А вы вносите какой — то новый привкус в эту жизнь.
— Так торопитесь же смаковать это новое, сударыня. Не то я исчезну так же молниеносно, как и появился.
— Когда вы уезжаете?
— Завтра или послезавтра. Я еще сам не знаю.
— От чего это зависит?
— Ни от чего. Мне только пришло в голову, что если человек начинает медлить и задумываться, то тем временем могут появиться какие — нибудь ползучие сорняки, которые опутают его по ногам и рукам.
— Смышленые же нужны сорняки, чтобы справиться с вами! А все — таки не спешите уезжать. Ведь музыка — редкостная вещь, арфист.
— Конечно, редкостная и чертовски утомительная для музыканта… Но мне не видать здесь покоя. Все здесь действует мне на нервы.
— А как же ваш друг Адамс?
— Он и сам комок нервов. Одному только богу известно, в какую он трясину забрался!
Элен ушла. Пока мы разговаривали с ней, Феликс следил за нами завороженными глазами; от удивления нижняя губа его отвисла. Я ткнул ему в зубы пирожное— как сигнал к тому, что пора закрыть рот и привести лицо в более нормальное состояние. Он все еще был бледен от усилий, затраченных во время игры.
— Смотри, Феликс, следи за собой, — сказал я ему. — Для того чтобы постоянно развлекать людей, тебе надо быть стойким и выносливым, как дерево. А будешь слаб, так тебя съедят с потрохами.
— Я постараюсь запомнить это, арфист. Вы странный, но мудрый человек.
— Тебе нужна добрая кружка эля, а потом хорошая порция мяса. У тебя небось никогда не было еды вволю?
— Мой отец — враг обжорства. Он считает, что потакать плоти грешно. Свое собственное тело он всегда держит в крепкой узде, говорит он.
— Что же он, твой старик, помешанный, что ли?
— Ничуть не помешанный. Но у него бывают такие головные боли, что череп разваливается. А это с тех пор, как он стал работать, еще ребенком, у плавильных печей. Когда эти боли уж очень донимают его, он только и спасается, что постом. Были и такие времена, когда отец не в силах был ходить в свою литейную, и тогда нам всем приходилось поститься волей — неволей. В первое время голодание не доставляло отцу никакого удовольствия. Но наслышавшись речей мистера Боуэна, он понял, как грешно ублажать плоть, и стал держать себя в узде. А теперь не нарадуется этому.