Все изменяет тебе

Томас Гвин

— Ну, тот, у которого не хватает двух пальцев, тот самый, что выследил меня на плиммоновской земле. Сейчас он здесь, в Мунли. Я видел, как он вышел из лавки Лимюэла и пошел следом за Джоном Саймоном. Его зовут Бледжли, и это не человек, а зверь. Так живей пойдем — ка за ним.

— Ты оставайся здесь, арфист. Народу ты пришелся по душе.

— А Джон Саймон?

— Уж я не промахнусь. Дорогу — то я знаю.

— В Уэстли?

— Ив Уэстли и к Бледжли.

Вырвавшись иЗ толпы с быстротой молнии, он во весь дух побежал по шоссе на запад. Я бросился бы за ним, если бы за меня не ухватились десятки рук и не потащили л.

назад к эстраде, где Феликс, дрожа от волнения, наяривал джиг, под который часть молодежи уже пустилась в пляс. Люди постарше сначала собирались было возразить против этого и даже отказывались освободить место танцорам, но мистер Боуэн оттиснул их подальше, расчистив таким образом площадку для молодежи. Голосом, который

не мог не достигнуть слуха каждого из присутствующих, он изрек, что смех и радость — тоже законные спутники земной жизни. Сказано это было так по- хозяйски, будто он, мистер Боуэн, и есть тот самый владыка, который только что распорядился, чтобы грусть и смерть перекочевали в соседнее графство. Впрочем, в его тоне не чувствовалось настоящей уверенности, и для меня его слова прозвучали так, как если бы их автор только с час тому назад сам впервые услышал о факте существования радости и согласился на обнародование этого факта лишь после того, как — оба они, он сам и радость, застегнутые на все пуговицы ввиду сквозняков, оказались должным образом представлены друг другу.

На дорожке, проходившей между деревьями, под сенью которых мы начали музицировать, показалась Элен Пенбори в сопровождении нескольких крикливо одетых женщин. За ними следовали Джабец и небольшой отряд слуг с корзинами в руках. Корзины вместе со стульями для дам были установлены на том самом месте, где первоначально находилась наша эстрада. После этого слуги открыли корзины, в которых оказалось множество самых чудесных и разнообразных сластей. Тоном, который заставил всех повернуть головы в ее сторону, Элен оповестила, что она принесла кое — что для детей. Из толпы хлынул длинный поток ребят. Я что — то не помнил, чтоб их столько было вокруг эстрады, и поэтому заподозрил, что некоторые из них вовсе не дети, а взрослые, укороченные годами работы на рудниках и заводах и пытающиеся сойти за детей, чтобы утолить внезапно проснувшуюся жажду сладенького. Все они выстроились у корзин в очередь, и Элен со своими помощницами стали оделять каждого приветливой улыбкой и порцией лакомств с таким видом, будто могучая сила изысканной вежливости, которой они попытались скрасить простую благотворительность, способна отстирать и отутюжить все несправедливости мира. Ребята, по — видимому, разделяли это чувство с Элен. Усиленно жуя на ходу, они разошлись и потом включились в шествие на новом месте и с каким — то новым выражением во взгляде.

Я прекратил игру, чтобы понаблюдать за Элен. Совершенно невольно я занялся сравнением ее блестящей, чарующей внешности и ярко освещенных, пышных покоев ее внутреннего мира с человеческими отбросами в виде искалеченных, измученных теней, встреченных мною в большинстве жилищ Мунли. В особенности вспомнились мне Кэтрин Брайер и углубление в стене, служившее приютом для вдовы и детей Сэма Баньона. Образы миссис Баньон и Кэтрин, точно вырвавшись из моего мозга, заняли место рядом с Элен. Какую занимательную портретную галерею они составляли вместе! Я заметил, как Элен улыбнулась мне. Такая улыбка может легко возникнуть на лице любой женщины: при этом губы принимают такое выражение, будто улыбку, эту сознательно остудили, пока она преодолевала пространство, которое отделяет ее от сердца. Эта улыбка привела меня в бешенство. Я невольно представил себе, как часа два тому назад та же Элен, вероятно, с тем же выражением лица и с тем же всезнающим взором выслушивала, как ее отец или Радклифф отдавали приказание Бледжли идти по следу Джона Саймона…

Стоило мне только вообразить, что Джона Саймона уже нет в живых, что все это богатство способностей, это обаяние угасло, что его свели в могилу те, для кого он, в сущности, является только случайной и жалкой помехой, как я принялся честить Элен и ее племя: проклятая банда, чопорная и лукавая. И в помине у них нет тех разветвленных нервов страстного сострадания, которые у других людей пробуждают потребность в братских отношениях и в сочувствии друг к другу. А какое ужасное опустошение произвела бы гибель Джона Саймона в жизни Кэтрин, окончательно развеяв надежду на осуществление ее подавленных, затаенных потребностей. Как я возненавидел в этот момент ‘молчание! Я точно ощутил на своем языке вкус молчания множества людей: моего собственного, такого вкрадчивознакомого, и чужого — грубо и смертельно ядовитого. И громыхнул по арфе…

— Эх, закричать бы так, чтобы эта отвратная, глупая, проклятая жизнь рассыпалась в прах! — сказал я Феликсу, но ответа так и не получил. Я поднялся со своего места, предоставив Феликсу самому справляться с джигом. В просвете между двумя домами, на отдаленной окраине Мунли, около крупного темно — коричневого пятна — рудничных цехов, — я разглядел Уилфи. Он двигался очень медленно, и я подумал, что Джон Саймон и Бледжли тоже, должно быть, умерили свой шаг.

Я уж совсем собрался было спрыгнуть с эстрады, как вдруг к ней подошел дворецкий Джабец. В его величавом кивке ясно чувствовалось, что он смакует эту манеру здороваться

и надолго остался бы здесь, храня бесстрастнопостное выражение лица и наслаждаясь каждым проявлением заискивания перед ним, Джабецем, если бы для работы, для исполнения одной из его служебных обязанностей, не требовался честный, добросовестный человек. Он сообщил, что мисс Элен изволила высказать пожелание угостить музыкантов освежающими напитками. Мы сошли с эстрады и медленно пробрались к группе разодетых и расточающих улыбки дам, которые расположились среди деревьев. Феликс двигался позади меня, то и дело прикладывая к своему влажному лицу платок, а в промежутках усиленно громко сморкался в него, чтобы стряхнуть с себя ощущение робости — ощущение, которое больше всего донимало его. Когда я подошел поближе, Элен предложила мне пирожное. Она была настроена кокетливо и намеренно проделывала глазами и ртом такие штучки, которые только злили меня: разве до того мне было после пережитых страхов и тревожных мыслей о Джоне Саймоне?

— Откровенно говоря, — сказал я ей очень тихо, — мне совершенно безразлично, избавится ли когда — нибудь ваш отец от бессонницы. И зачем только мне взбрела в голову мысль перевалить «ерез Артуров Венец! Что до ваших пирожных, то оставьте их, пожалуйста, себе. Я не любитель сластей.

— Чем вы взволнованы, арфист?

— Не могу объяснить. Меня осаждает целая флотилия черных мыслей. Эти псалмы — от них исходит запах сырой могильной земли. А слезы ужаса в глазах людей, которых караулит смерть, и пот вожделения на лицах юношей… Все это влага, которую мы накачали, бренча на струнах. Мне необходимо на время убраться прочь отсюда. Всего!

Я побежал по тропинке между деревьев, свернул в сторону и оказался на дороге, по которой ушел Уилфи Баньон. Полмили от околицы поселка я пробежал единым духом.

Мне стало плохо от одышки и избытка злых предчувствий. Как ни пристально я всматривался в лежавшую передо мной темную даль, я не увидел на дороге ни живой души. Я начал успокаиваться. Почувствовал себя увереннее насчет Джона Саймона. Возможно, что Бледжли, говорил я себе, задался целью только проследить, куда направляется Джон Саймон. Каким — то бредом казалось, чтобы такие сверхса- монадеянные князья гордости, как Пенбори и Радклифф. пали так низко, чтобы они использовали наемных убийц и душегубов для расправы с оппозицией и пресечения неугодной им формы критики. Бред! Мне припомнилось мое столкновение с Бледжли на плиммоновском участке. Но там дело обстояло совсем иначе. Там я был правонарушителем. На это слово я мысленно откликнулся ироническим посвистыванием, но приказал этому эху замолчать, чтобы я мог заниматься самоутешением и наложением заплат на трухлявые дыры моих тревог.

Бледжли, говорил я себе, — наемный страж. И хоть, на мой взгляд, захватчики общинной земли— помешанные, тем не менее эта форма помешательства имеет широкое распространение и, очевидно, пользуется благоволением парламента в Лондоне и самой королевской власти независимо от того, кто восседает' в данный момент на троне. А если Бледжли и замышлял какое — нибудь зло против Джона Саймона, то Уилфи Баньон, расставаясь со мной, по — видимому, готовился к быстрому мщению. Да и всю эту спекуляцию на ненависти и насилии я считал каким — то уродливым и грязным вторжением в мой мир. Надо было мне с самого начала начисто выключиться из этой истории и твердо держаться моего собственного образа мыслей и жизни, тех веселых, неторопливых, беспечных скитаний день за днем, которые я в совершенстве приспособил ко всей сумме своих запросов.

Я присел на пригорке у дороги. По мере того как мои силы восстанавливались, а игривое воображение расцветило светлыми красками участок моего сознания, только что омраченный горестными размышлениями, я стал гадать о значении взгляда, которым Элен подарила меня, когда предлагала пирожное. В уголках ее глаз затаилась теплота. Может быть, ее занимало и влекло ко мне как раз то, что мы были совершенно чужие, непонятные друг для друга люди, то есть то самое, что и меня влекло к ней? А может быть, дело просто в том, что странная, необычная встреча внесла в ее жизнь приятное разнообразие, оказалась пере- дышкой — хотя бы даже и от обладания неограниченным богатством, властью и правом заставлять по собственному произволу целые массы народа неустанно трудиться, как трудятся муравьи? Далекие друг от друга, мы, может быть, проходя мимо, на минуту — другую с интересом созерцали друг друга. Уж хотя бы только как любителю долгих прогулок, мне невредно было бы изучить все горы, долы, расщелины в сердечном пейзаже этой женщины. А если пейзаж этот окажется мертвенно плоским и даже отталкивающим на всем своем протяжении, так что же, невпервой я выношу беспросветную тоску из моих отношений с женщиной. И если бы она даже завлекла меня с тем, чтобы позже огреть меня по голове стэком для верховой езды, то и тогда это послужило бы только богатой темой для моих размышлений и для рассказов, когда все мои зубы выпадут и отекшие конечности положат конец моим скитаниям, когда я перестану радоваться пустякам и утрачу свою беспечность…