Все изменяет тебе
Шрифт:
Я вскочил с пригорка. Из леса, на значительном расстоянии от меня, раздался приглушенный визг смертельно раненного человека. Постояв, я снова бросился бежать. Я держал курс к лесу. Пробежав еще некоторое расстояние, я почувствовал, как ноги опять начали сдавать, и на сей раз не от усталости, а потому, что из лесу до меня донеслись звуки ударов — таких частых, приглушенных, до ужаса выразительных, что я прямо обмер.
Я пробирался по лесу медленно и настороженно. Удары прекратились. Я вышел на прогалину. Прямо перед собой я увидел Уилфи Баньона, который стоял, прислонясь к стволу дуба, с искаженным лицом и с какой — то растерянной полуулыбкой. Вены на шее у него бешено пульсировали, из горла вырывались какие — то мучительные
— О боже, боже! — воскликнул я. — Какой ужас! Посмотри на него, Уилфи, посмотри!
— Я уже насмотрелся. Не дрожи, арфист. Нам нужно его куда — нибудь сплавить. Теперь я уже чувствую себя лучше, значительно лучше. А было ужасно, когда я встретил его и принялся за дело. Сначала он очень шумел, а по — том постепенно стал затихать, и тогда уже стало лучше.
— Где Джон Саймон? — спросил я.
Мне хотелось, чтобы Уилфи хоть несколько мгновений помолчал. Мне казалось, что тогда он избавится от странного заикания при разговоре.
— Думаю, что Джон Саймон в Уэстли, — откликнулся Уилфи. — Он, по — видимому, даже не знает, что этот наймит собрался следить за ним. Я пустился короткой дорогой и стал поджигать Бледжли в лесу. Войдя в чащу, он бросился бежать, хотел, видно, догнать Джона Саймона раньше, чем тот минует лес. Тут же я впервые и стукнул его. Другого выхода не было. Иначе он прикончил бы и меня и Джона Саймона.
— Конечно, конечно!
От всех этих разговоров и от вида мертвечины в голове у меня все завертелось волчком. Уилфи сразу будто обледенел, он стал холоден и деловит. Он отыскивал взглядом место, куда бы упрятать труп Бледжли. Наконец он указал на неглубокий ров в несколько ярдах от того места, где мы стояли.
— Давай ткнем его туда. Прикроем листвой, сучьями, землей.
— Но его же все равно. найдут, Уилфи. Люди же не идиоты. Ты сыграл на руку Пенбори.
— К тому времени, когда об этом узнают, в Мунли начнутся такие дела! Не до Бледжли будет.
Мы подняли труп и понесли его — Уилфи за руки, а я за ноги — к тому самому рву, на который раньше указал Баньон. Расстояние, которое мы прошли с нашим грузом, было невелико, но я уже давно не поднимал и не держал на весу тяжести, которая весила бы так много и имела бы такой чудной вид, как труп Бледжли. К тому моменту, когда мы уложили останки Бледжли в готовую могилу, все мои чувства обострились, как у пьяного, и малейший шорох сухой листвы под нашими ногами звучал для моего внутреннего слуха, как оглушительный барабанный бой. Я уронил ноги покойника на секунду раньше времени; Уилфи взглянул на меня испытующим и нетерпеливым взглядом. Я прислонился спиной к дереву и с негодованием подумал о том, что холодные деловые соображения, которых требует от нас этот момент, тяжело ложатся на душу и лишают ее чувственной радости распрямиться, расшириться, как обычно при мысли о смерти. Что за вульгарная, низкая смерть! В сознании от нее не остается ничего, кроме мути и страха. Нет, не по душе мне такая смерть!
— Почему люди не умеют красиво умирать! — воскликнул я. И выражение глаз Уилфи, когда до него дошел мой вопрос, подсказало мне, что в моем тоне ему послышалось настоящее сумасшествие. — Или пусть уж были бы отпетыми дураками, как те хнычущие псалмопевцы, что слушали мою игру в Мунли.
— Заткнись, арфист, и отправляйся назад в поселок'
— Чем же все это кончится, Уилфи? Чем — нибудь ужасным?
— Не для тебя. Это заставит Пенбори решиться, и он закроет свои предприятия. В ночь с субботы на воскресенье печи будут потушены и начнется бой. Я, кажется, от тебя как — то слышал, что у Пенбори бессонница?
— Да. К полуночи ему обычно требуется немного музыки, она усыпляет его.
Я с изумлением мысленно
— Почему ты спрашиваешь об этом, УилОзи?
Пристально глядя на яму, Уилфи засмеялся.
— Да так, смешно это, — произнес он и стал забрасывать могилу всяким мусором, под которым труп вскоре совсем исчез из виду.
— Ты вернешься в Мунли, Уилфи?
— Нет. Я иду в Уэстли. Нужно обо всем рассказать Джону Саймону. Отныне ему необходимо знать обо всем, что происходит.
— Лучше бы вам раньше все это предусмотреть и надолго притаиться.
Уилфи перестал на время копаться в земле и листьях и опять уставился на меня.
— Ты рад, что это случилось, Уилфи?
— Рад ли я, что в земле этот человек, а не Джон Саймон? Разумеется. Но этим дело не кончится. Теперь лопнут и многие другие нарывы. Мне тошно думать о том, что я мог очутиться в положении Бледжли: лежать в яме и чтоб сверху на меня сыпали всякий мусор.
— Опасности не страшат тебя?
— После десяти лет жизни в Мунли и того, что случилось с Сэмом, я так же равнодушен к этим вещам, как вон то дерево. А смерть Бледжли — ведь она брошена, как перчатка, — может даже принести некоторую пользу и Джону Саймону. Это раз и навсегда столкнет его с мели, на которую он сел. Он — большой человек, единственный из нас, у которого есть настоящие слова и настоящие чувства, он может целиком завладеть сердцами людей, зажечь их огнем. Но он слишком часто раскисает от какой — то печали. С тех самых пор, как он поссорился с Джереми Лонг- риджем на встрече с представителями южных долин, Джон Саймон начал поддаваться какой — то странной и больной фантазии, чисто квакерской — будто стоит только пойти на мировую с Пенбори и покрепче облобызать обе его щеки — и народу сразу станет легко житься. Он слишком похож на тебя, арфист. Но только ты ни перед кем и ни за что не отвечаешь и ни для кого не имеешь особой ценности — если не считать тех бессонных бездельников, которые желают и могут держать тебя под рукой, на случай если им захочется пощекотать свои нервы. То, что случилось, положит конец странным судорогам воли, которые треплют Джона Саймона. Отныне, арфист, ты сможешь петь песни и какие!
— Как жестока твоя мудрость, Уилфи! Рядом с тобой я себя чувствую совершенным ничтожеством, ни в чем не уверенным. Ты без меня справишься с этим погребальным делом? При таких церемониях мне всегда не по себе.
— Возвращайся в Мунли. Народ, верно, ждет тебя с нетерпением.
Я повернулся и направился в поселок. Когда я дошел до главной улицы, сумерки уже совсем сгустились. Здесь по — прежнему толпилось множество людей, казалось, они отчаянно стараются продлить минуты безобидного веселья. Десятка полтора факелов горело вокруг эстрады, и в колеблющемся мерцании молодые пары все еще продолжали вертеться, а люди посолиднее то и дело обращались к Феликсу с просьбой повторить их излюбленные протяжные мелодии. Один из парней, разозленных непрерывным вмешательством старших, грубо потянул за полу старичка, который особенно громко и настойчиво, каким — то рыдающим голосом протестовал против танцев. Мистер Боуэн, стоявший рядом с Элен, заметил это и закричал:
— Стыдно тебе, Натаниэл Перри! Ты так распалился этим бесовским шутовством, что всякую меру потерял. Позволяешь себе осквернять скорбь нашего старого друга, который совсем недавно похоронил жену. Разве не понятно, что он жаждает приложить целебный бальзам божественных песнопений к саднящей ране от понесенной им утраты.
Натаниэл, повернувшись к своим дружкам, так выругался, что все они начали хохотать. Мистер Боуэн выпрямился во весь свой рост и явно собрался обрушиться на молодежь. Но Элен Пенбори потянула его за рукав. Я услышал, как она сказала: