Все лестницы ведут вниз
Шрифт:
Тьма, поглощая душу пробуждает сердце, от чего только больнее, и боль эта безутешна и неистребима; ее можно только перебить и заглушить другой — физической; к печали — только на время, краткое лишь время. Что-то проснулось тогда в маленьком сердечке Ани и порой дает о себе знать. Но это ничего! Теперь в кармане у нее всегда лежит нож, а рука не заживает — постоянно ноют раны под запекшимся в крови бинтом. Это хорошо! Пусть себе кричат — перебивают тоскливую тишину сердца.
Всякий раз Аня, убегая наверх — на крышу, и запирая за собой дверь на замок, с интересом внимательно оглядывала его. Еще когда она впервые повесила замок на дверь,
Время подходило к трем. Аня сбросила окурок вниз, положила закупоренный пробкой портвейн в сумку, из бутылки которого — пока сидела — сделала три небольших глотка. После достала телефон и пошла к двери. Замкнув замок с внутренней стороны, она потихоньку пошла вниз, но спустившись на несколько ступенек, остановилась — прислушалась. Ей не показалось — снизу эхом доносились шаги, но с какого этажа, разобрать было трудно, если вообще возможно. Аня замерла и на всякий случай движением пальца погасила телефон. Там был не один человек и ступали они уверенно, целенаправленно, со знанием куда идут.
Тяжело было довериться слуху. После смерти Наумова эти стены отражали шаги только Ани, только ее дыхание и стуки только ее сердца, за исключением пары случаях, когда она брала с собой трусливую Ленку. Но Аня слышит — внизу эхом разносится шорох — и это не игра молчаливой тьмы.
Убывая, через минуту шаги стихли. Мрак перестал колебаться и сделался безмолвным, каким всегда был испокон веков. Только теперь, в его глубинах кто-то есть. Теперь Аня здесь не одна, но хорошо ли это? Страшно, но это шанс, как раз тот шанс, который ждала Аня все это время, каждый день прогуливаясь вокруг этажки, прислушиваясь к ее немой тишине, всматриваясь в пустые окна. Это случай, который нельзя упустить.
Она включила телефон и медленно, осторожно, без малейшего звука спускалась вниз по ступенькам лестницы. Ане показалось, что дыхание ее слишком громкое — раскатом разносится вдоль замерших стен, и тогда она стала вдыхать и выдыхать густой воздух плавно, размерено, как в самые глубокие часы своего сна. Но ее сердечко билось все мятежнее, предчувствуя нечто нехорошее, вместе с тем делая дыхание обрывистым, частым и судорожным. Теперь не только шумное ее дыхание, казалось, сотрясало тишину, но и частые, напористые удары сердца колебали дремлющие стены этого прислушивающегося места, в котором воздух привык к неизменному покою.
При всем предательстве своего тела, Аня старалась держать себя спокойно, контролируя каждое свое движение. Она аккуратно соприкасалась носком поверхности ступеньки и потом только опускала пятку. Делала она все это размерено, тщательно, но довольно ловко и быстро, давно изучив нрав застывшей тишины.
Аня уже добралась до лестничного пролета третьего этажа. Появилось ощущение, что людей здесь и не было, а лишь одинокая тьма начала разговаривать сама с собой; либо те, кто были здесь с несколько
О-хо-хо, — раскатом раздался снизу голос, отражаясь эхом по стенам черепа. Аня вздрогнула, но не обронила ни звука. Она и не остановилась, а все нащупывала поверхность носком, чтобы плотно поставить ногу — продолжала спускаться. Только раз она остановилась — проверить, точно ли в кармане лежит ее нож. В этом не было сомнений, но бывают случаи, когда необходимо убеждаться вновь и вновь.
Другой, писклявый голос своим смехом непочтительно потревожил мрак. Голоса разносятся со второго этажа. Только бы не из мертвой комнаты! На свое удивление, заглянув на второй, Аня увидела, что по правый коридор этажа блекло разливается дневной свет, в отличии от коридора, уводящего в покои черного ангела — тьма и тишина его собеседники. Даже и не думая сворачивать, Аня тихонько пошла в сторону света. Для нее это было открытием: никогда не могла она себе представить, что на этажку может проникать солнечный свет. Аня, конечно, видела все эти немногочисленные окна, но почему-то ее представление никогда не могло обрисовать эти холодные стены хоть как-то освещенными в свете дня.
Впереди Ани было не менее шести дверных проемов, ведущих в различные комнаты. Тихонько она приближалась к каждому из них и заглядывала внутрь, держа перед собой телефон. Одна за другой комнаты были пустыми; как и все — захламленные окурками и бутылками; некоторые стены были исписаны какими-то бессмысленными надписями и отдельными словами.
Аня заглянула в третью комнату — тоже самое.
— Смотри-смотри, сейчас покажу, — послышалось из конца коридора, — чтобы ты мне потом не заливал.
Поняв, что нет смысла заглядывать в каждую комнату, Аня, уже не в силах сдерживать в себе нарастающее напряжение, ускорившись, пошла к последнему дверному проему, напротив которого располагалось окно. Телефон она на ходу — не останавливаясь — убрала в карман. Жаркие лучи солнца, проникающие через оконный проем, хорошо освещали дальнюю сторону коридора. Но шла Аня уже не аккуратно — слишком торопясь. По прежнему перешагивая через разбросанный по полу мусор, ступала она слишком громко; для этажки непростительно громко.
— Эй-эй, слышите?
— Кто-то идет.
Третий голос тихо выругался.
2
Это была просторная светлая комната. Посреди нее располагался широкий пустующий проем с подоконником. Помещение казалось ослепительно ярким, а стены даже белыми, хоть и были посеревшими с годами. Под окном сидело трое парней, возраст которых трудно определить — около двадцати, плюс-минус два-три года. У самого высокого, и похоже, самого старшего из них был в руке телефон. Кажется, Аня оторвала их от просмотра чего-то интересного.
Когда Воскресенская появилась в дверном проеме комнаты, все три пары глаз уже неотрывно устремились в ее сторону. Рослый смотрел с интересом; самый мелкий, что сидел посередине между двумя остальными, выражал во взгляде неприкрытую агрессию и намерение в случае опасности сопротивляться до последнего; смуглый же пялился с полнейшим безразличием. Взгляд его ставил под сомнение хоть малейшую долю адекватного восприятия.
— Это кто? — тихо сказал смугловатый. Он был сгорбленный, с припущенной головой и смотрел исподлобья. Не то, чтобы он был плохо одет. Одежда его была грязная, в каких-то разводах и пятнах.