Все люди смертны
Шрифт:
— Вы обязаны этим Господу, — ответил я. — Он создал меня затем, чтобы служить вам.
Я открыл ему мою тайну; это его не очень удивило, он был слишком добрым христианином, чтобы дивиться какому бы то ни было чуду; в его почтительном отношении ко мне более не было смиренной покорности, присущей ему в детстве, он уважал меня как человека, отмеченного Господом.
— То, что он сделал, послав вас ко мне, — это великая милость, — заявил он. — Вы ведь поможете мне стать достойным этой милости?
— Я помогу вам, — ответил я.
Глаза его блестели. С того момента, когда архиепископ возложил на его голову священную корону,
— Мне предстоят великие дела! — пылко воскликнул он.
— Вы совершите их, — заверил я.
Я знал, что он мечтает о воскрешении Священной Римской империи, но я-то хотел сосредоточить в его руках всю обитаемую вселенную. Кортес покорял для нас обе Америки, вскоре в Испанию должно было потечь золото, что позволит нам поставить под ружье несметные войска. Единожды объединив германские государства, мы подчиним Италию, Францию.
— Настанет день, когда вся обитаемая вселенная будет принадлежать вам! — воскликнул я.
Карл с испугом взглянул на меня:
— Раньше никто из людей не обладал вселенной.
— Тогда еще не настал момент.
Он замолчал и внезапно улыбнулся. Через стены кабинета донеслось пение виолы.
— Вы не пойдете слушать музыку?
— Через минуту, — откликнулся я.
Он поднялся со словами:
— Это будет прекрасный концерт. Вы должны прийти.
Карл вышел. Он был юн, и он был императором, Господь распростер над ним свою благодетельную сень, и радости мира смешивались в его сердце с его собственной радостью: он мог мирно предаться нежной мелодии виол. Что касается меня, то грудь моя полнилась слишком мощным волнением: я был не в состоянии ничего слышать, кроме этого торжествующего гласа, что никогда еще не раздавался в ушах человека; это был мой собственный голос, и он говорил мне: вот теперь вселенная навсегда принадлежит мне, мне одному; это мое владение, и никто не может поделить его со мной. Карлу предстоит править несколько лет, а передо мной простирается вечность. Я подошел к окну. Я смотрел на звездное небо, на пересекающий его Млечный Путь. Мириады звезд. А у меня под ногами только земля — моя земля. Круглая, отливающая синим, желтым, зеленым, она плыла в эфире: я видел ее. Корабли бороздили моря, дороги прорезали континенты, а я одним движением руки уничтожал непроходимые леса, осушал болота, изменял течение рек; почву покрывали поля и пастбища, на скрещениях дорог вырастали города. Самые жалкие ткачи селились в высоких светлых домах; закрома были полны пшеницы; люди богаты, сильны и прекрасны, все счастливы. Я смогу вернуть земной рай, думал я.
Карл нежно ласкал плащ из радужных перьев. Он любил богатые ткани, драгоценные металлы; когда матросы открыли сундук и выставили на пол большие вазы из алебастра, наполненные бирюзой и аметистами, он не мог отвести глаз.
— Какие богатства! — взволнованно воскликнул он.
Он смотрел на золотые монеты и груды золотых слитков на дне сундука, но я понимал, что он говорит не об этих богатствах, — за серыми стенами брюссельского дворца он видел струю расплавленного золота, взметнувшуюся в небесную синь, он видел, как по склонам вулкана стекают кипящие потоки эмалевой лавы, видел улицы, вымощенные сверкающими металлическими плитами, и сады, где стоят деревья из чистого золота. Я улыбнулся. Сквозь сияние тысячи маленьких солнц я тоже видел, как груженные слитками галеоны выстраиваются на рейде Сан-Лукара и
Я произнес:
— Как можете вы сомневаться?
— У этих людей есть душа, — ответил Карл, выпуская из рук переливчатую ткань.
Он принялся медленно расхаживать по длинной галерее, сунув в карман камзола письмо, которое доставил ему капитан с потрескавшимися губами, — письмо от Кортеса. В прошлом году в день Святой пятницы Кортес высадился на пустынном побережье и основал там город, которому дал название Веракрус. Чтобы помешать своим людям вернуться назад, в Испанию, он велел затопить все свои каравеллы, кроме одной, нагруженной сокровищами императора ацтеков Монтесумы, которую он отправил к Карлу. Он просил защитить его от интриг губернатора Веласкеса, пытавшегося запретить ему снарядить экспедицию. И Карл колебался.
Я в нетерпении смотрел на него. Письма доминиканских монахов с «Исландии», донесения отца Лас Касаса посеяли в его душе беспокойство; мы узнали, что, несмотря на законы, индейцев продолжали клеймить как рабов, их били и уничтожали; слишком слабые, чтобы исполнять порученные им работы, они умирали тысячами. Меня же не заботила участь этих дикарей, отупленных дурацкими суевериями.
— Направьте туда верных людей, чтобы следили за исполнением законов.
— Но кто может быть верным на столь дальнем расстоянии?
Карл вновь принялся расхаживать вдоль стола, загроможденного хрустальными кубками, яшмовыми ожерельями и золотыми статуэтками.
— Святые Отцы преувеличивают. Они всегда преувеличивают, — заметил я.
— Достаточно, чтобы хоть один из тех фактов, о которых они говорят, оказался верным…
— У африканских негров нет души, — осторожно сказал я.
— Лекарство кажется мне столь же ужасным, как и сама болезнь, — ответил император.
Он более не глядел на соблазнительные слитки, он вообще ни на что не глядел. На его лице вновь было то же сонное и нерешительное выражение, что в отрочестве.
— Итак, что вы хотите предпринять? — спросил я.
— Не знаю.
— Вы откажетесь от империи, вымощенной золотом?
Я запустил руку в сундук, золотые монеты струились у меня между пальцами. Карл глухо повторил:
— Я не знаю.
Он выглядел таким юным и несчастным.
— Вы не имеете права, — настаивал я. — Господь создал эти богатства, с тем чтобы они служили людям. Там есть плодородные земли, кои никогда не будут разработаны, если мы не отнимем их у индейцев. Подумайте о нищете ваших поданных: когда золото двух Америк хлынет в ваши порты, к ним придет процветание. Из жалости к этим дикарям вы готовы приговорить германских крестьян к голодной смерти?
Он ничего не ответил. Ему еще никогда в жизни не доводилось принимать такого серьезного решения. Я-то знал, как коротка и незначительна человеческая жизнь; как бы то ни было, через сто лет никто из этих несчастных, о которых так печется Карл, уже не вспомнит о своих страданиях: для меня все они были уже мертвы. Но он не мог так легко согласиться лишить их жизни; их радости и страдания он мерил собственной меркой. Я решительно шагнул к нему:
— Неужели вы думаете, что в этом мире вам удастся творить добро, не сделав зла? Невозможно быть равно справедливым ко всем и сделать всех счастливыми. Если сердце ваше чересчур нежно, чтобы смириться с необходимыми жертвами, вам следует уйти в монастырь.