Все люди смертны

де Бовуар Симона

— Нет, — возразил я. — Вы не могли победить, потому что вы не сумели бы воспользоваться успехом. Вы не были к этому готовы.

По течению плыл белый стихарь, надутый ветром. У пристани покачивалось судно с черным флагом, к нему шли люди с носилками и опускали их у кромки воды; от носилок к толпе, молчаливо навалившейся на парапет моста, поднимался запах — это был запах Ривеля, римских площадей, полей битвы, запах побед и поражений, он был таким пресным после красного сияния крови. Они сложили трупы в кучу на палубе и накрыли их соломой.

— Значит, они погибли напрасно, — сказал Арман.

Я смотрел на золотистую солому, под которой гнило человеческое мясо, нашпигованное личинками червей. Они погибли за человечество, свободу, прогресс и счастье, погибли за Кармону, за империю, за недоступное им будущее; они умерли, поскольку они всегда рано или поздно умирают; они погибли напрасно. Но я не произнес тех слов, которые роились у меня в голове: я научился говорить нужные им слова.

— Они погибли за будущую революцию, — сказал я. — За эти три дня народ понял свою силу; сегодня он еще не умеет ею пользоваться, но завтра научится. Он научится, если вы займетесь подготовкой этого будущего, вместо того чтобы обрекать себя на бессмысленные муки.

— Вы правы, — ответил он. — Республика нуждается не в мучениках. — Он какое-то время стоял, облокотившись на парапет и глядя на погребальное судно, затем отвернулся. — Хочу зайти в редакцию.

— Я пойду с вами.

Мы свернули с набережной. На углу какой-то человек собирался приклеить на стену плакат. Жирные черные буквы складывались в слова: «Герцог Орлеанский не Бурбон, он Валуа». Дальше по улице на заборе болтались обрывки республиканского манифеста.

— Мы ничего не можем! — воскликнул Арман. — А вчера могли все!

— Терпение, — сказал я, — у вас вся жизнь впереди.

— Да, благодаря вам. — Он слабо улыбнулся. — Как вы догадались?

— Я видел, как вы заряжали револьвер. Ваши намерения были мне очевидны.

Мы пересекли улицу, и Арман задумчиво посмотрел на меня:

— Не понимаю, почему вы относитесь ко мне с таким участием?

— Я уже говорил вам, что очень любил вашу мать; потому и вы стали мне дороги.

Он промолчал, но, когда мы проходили мимо стеклянной витрины, пробитой пулями, он остановил меня и спросил:

— Вы никогда не замечали, что мы с вами похожи?

Я посмотрел на два отражения: на это неменяющееся лицо, много веков принадлежавшее мне, и на его молодое лицо с пылающим взором, обрамленное длинными черными волосами и коротко остриженной бородкой; носы у нас были очень похожи: носы Фоска.

— Что это вам в голову взбрело?

Он замялся:

— Я скажу вам позже.

Мы подошли к зданию, в котором находилась редакция газеты «Прогресс»; кучка людей в лохмотьях ломилась в закрытую дверь, изо всей силы налегая на нее плечом. Они кричали: «Мы расстреляем этих республиканцев!»

— Вот идиоты! — вздохнул Арман.

— Пройдем через заднюю дверь, — предложил я.

Мы обогнули квартал и постучали; открылось окошко, затем приотворилась дверь.

— Скорее входите, — сказал Вуарон.

Рубашка на его взмокшей груди была расстегнута, он сжимал ружье.

— Уговори Гарнье уйти. Они убьют его.

Арман взлетел по лестнице. Гарнье сидел в редакции за столом, его окружала группа молодых людей. Безоружных. С улицы доносились глухие удары и угрозы.

— Чего вы ждете? — спросил Арман. — Бегите через заднюю дверь.

— Нет. Я хочу встретить их лицом к лицу, — ответил Гарнье.

Ему было страшно. Я видел страх в углах его рта и в судорожно сжатых пальцах.

— Республике не нужны мученики, — сказал Арман. — Зачем напрасные жертвы!

— Я не хочу, чтобы они сломали мои прессы и сожгли бумаги. Я встречу их.

Голос Гарнье был твердым, глаза смотрели сурово, но я слышал в его голосе страх. Если бы ему не было так страшно, он наверняка согласился бы уйти. Он надменно добавил:

— Я никого не удерживаю.

— Вы неправы, — вмешался я. — Вы прекрасно понимаете, что эти молодые люди вас не оставят.

Он огляделся вокруг и, казалось, заколебался. В этот миг раздался громкий треск, затем шум прорвавшейся плотины наводнил лестницу. Они кричали: «Смерть республиканцам!» Застекленная дверь распахнулась, и они застыли на пороге со штыками наперевес; они были словно в пьяном угаре.

— Что вам нужно? — сухо спросил Гарнье.

Они замешкались, и один из них выкрикнул:

— Нам нужна твоя грязная республиканская шкура.

Он метнулся вперед, и я едва успел броситься наперерез и принять удар штыка в самую грудь.

— Убийцы! — выкрикнул Гарнье.

Его голос долетел до меня издалека. Я чувствовал, как моя рубашка пропитывается кровью; вокруг меня сгустился туман. Я думал: может, на сей раз я умру. И со всем этим покончу. Но вскоре я очнулся: я лежал на столе, грудь была перевязана белым лоскутом. Гарнье все еще говорил, и люди понемногу отступали к двери.

— Не двигайтесь, — сказал мне Арман. — Я схожу за врачом.

— Незачем, — откликнулся я. — Штык уперся в ребро. Пустяки.

На улице под окнами они продолжали кричать: «Стреляйте в республиканцев!» Но те, кто вломился в редакцию, уже спускались вниз. Я встал, застегнул рубашку и куртку.

— Вы спасли мне жизнь. — Голос Гарнье был хриплым.

— Не благодарите меня, пока не узнаете, что жизнь вам уготовила.

Я подумал: теперь ему предстоит долгие годы жить с этим страхом.