Все люди смертны
Шрифт:
— Вы совсем себя не бережете.
Она пожала плечами.
— Вам следовало бы чуть больше думать о себе.
— Думать о себе невозможно.
В ее голосе слышалось сожаление. Арману было не до нее, заботы Спинеля ее раздражали. Я сопровождал Лауру в поездках по городам Франции, но разговаривали мы мало.
— Я восхищаюсь Арманом, — сказала она. — Он так уверен в своей правоте, он никогда не сомневается.
— А вы сомневаетесь?
Она поставила стакан; ее бледные щеки немного порозовели от горячего грога.
— Они не хотят слышать того, о чем мы им говорим… Иногда я себя спрашиваю, не лучше ли оставить их в покое?
— А чем тогда займетесь вы?
Она чуть улыбнулась:
— Я вернулась бы на юг, там моя родина. Я спала бы в гамаке под пальмой и позабыла бы обо всем.
— Почему бы вам так и не поступить?
— Я не могу, я не смогла бы забыть все увиденное. Слишком много нищеты и страдания: с этим трудно смириться.
— Даже если бы вы были счастливы?
— Я не была бы счастлива.
В тусклом зеркале напротив нашего столика я видел ее лицо, влажные локоны под черным капором и ее усталые бархатные глаза.
— И все же мы трудимся не напрасно, как вы думаете? — спросила она.
— Разумеется.
Она передернула плечами и посмотрела мне в глаза:
— Почему вы никогда не говорите того, что думаете?
— Просто я ни о чем не думаю.
— Это не так.
— Уверяю вас. Я не в состоянии ни о чем думать.
— Почему?
— Давайте не будем говорить обо мне.
— Но я хочу говорить о вас.
— Слова имеют для нас с вами различный смысл.
— Я знаю. Вы однажды сказали Арману, что вы не из этого мира. — Ее взгляд коснулся моих рук и снова вернулся к лицу. — Но это неправда, — продолжала она. — Вы же сидите напротив меня, мы беседуем. Вы человек, пусть со странной судьбой, но вы принадлежите этому миру.
Она говорила напористо, ее голос ласкал и звал; и в глубине, под слоем остывшей лавы и пепла, что-то шевельнулось. Шершавая кора старой липы прижималась к моей щеке, платье в лиловую полоску таяло в глубине аллеи.
— Если бы вы захотели, я могла бы стать вашей подругой.
— Вам не понять. Никто не в силах понять, кто я такой.
— Ну так объясните мне.
Я покачал головой:
— Вам нужно выспаться.
— Я не хочу спать.
Она сложила руки, как прилежная ученица, но кончики ногтей царапали мрамор столешницы. Она была одинока и рядом со мной, и со своими товарищами, одинока в мире, со всем тем грузом страдания, который она взвалила на свои плечи.
— Вы несчастливы, — сказала она.
— Да.
— Ну вот видите! — воскликнула она с внезапной горячностью. — Вы же видите, что тоже принадлежите к миру людей; вас можно жалеть, вас можно любить…
Смеясь, она вдыхала запах роз и цветущей липы: «Я знала, что вы были несчастны». А я сжимал древесный ствол и думал: стану ли я снова живым? Под застывшей лавой клубился чуть теплый пар. Я знал, что она уже давно любит меня.
— Однажды вы умрете, и я забуду вас, — сказал я. — Разве это не делает нашу дружбу невозможной?
— Нет, — возразила она. — Даже если вы меня забудете, наша дружба останется жить в прошлом и будущее не сможет ее разрушить.
Она подняла глаза, и взгляд их затопил ее лицо.
— Я принимаю будущее, в котором вы обо мне забудете, и прошлое, в котором меня не было: это часть вас, и именно вы сидите в эту минуту передо мной со своим прошлым и будущим. Я часто об этом думала и говорила себе, что время не сможет нас разлучить, если только… — Она запнулась и быстро проговорила: —…Если только вы согласились бы стать моим другом.
Я протянул ей руку. Впервые за века, несмотря на долгое прошлое и бесконечное будущее, благодаря ее любви я полностью уместился в настоящем, я был вполне живым. Я был мужчиной, которого любит женщина, человеком, пусть и со странной судьбой, но не чужаком на этой земле. Я тронул ее пальцы. Всего одно мое слово, и мертвая корка растрескается, и жизнь снова забурлит; мир обретет лицо, и придут ожидания, радость и слезы.
Она очень тихо сказала:
— Позвольте мне вас любить.
Несколько дней, несколько лет; и вот уже ее иссохшее тело простерто на смертном ложе; все краски смешались, небо погасло, и запахи умерли. «Ты забудешь меня». Ее лицо застыло в овальной раме. И нет уже слов, чтобы сказать: ее здесь нет. Гдеее нет? Ведь я не чувствую утраты.
— Нет, — сказал я. — Все это ни к чему. Не надо.
— Неужели я для вас ничего не значу?
Я смотрел на нее. Она знала, что я бессмертен, она осознала смысл этого слова — и она любила меня: она была способна на такую любовь. Если бы я еще мог пользоваться человеческими словами, я сказал бы: «Вот самая великодушная и самая страстная, самая благородная и самая чистая из женщин, которых я знал». Но эти слова уже ничего для меня не значили. Лаура уже была мертва. Я отпустил ее руку.
— Так и есть. Вам этого не понять.
Она поникла и перевела взгляд на свое отражение в зеркале. Она была одинокой и усталой; ей предстояло состариться в одиночестве и унынии, не получая ничего взамен расточаемых ею даров, которых у нее никто не просил, — состариться подле этих людей, в борьбе за них, без них, против них, сомневаясь в них и в самой себе. В моем сердце что-то еще чуть теплилось — это была жалость. Я мог вырвать Лауру из ее жизни; остатки моего состояния позволяли мне увезти ее в теплые края, где она могла бы вытянуться в гамаке в тени пальм, а я говорил бы ей слова любви.