Все люди смертны

де Бовуар Симона

Гарнье упал с первым залпом. К утру восстание было подавлено.

Арман сидел на краю моей кровати, лицо его заметно осунулось; он подался вперед и положил мне руку на плечо:

— Расскажите.

Его верхняя губа распухла, на виске был синяк. Я спросил:

— Это правда, что вас отдадут под трибунал?

— Правда. Я расскажу… Но сначала вы.

Я смотрел на желтую лампу, которая мерцала под потолком. В дортуаре было пусто; из-за стены доносились

звон бокалов, смех, оживленные голоса: швейцарцы давали рабочим банкет. Скоро узники, полупьяные от еды, питья, смеха и дружелюбия их стражей, вернутся в дортуар, забаррикадируются своими кроватями, поиграют в революцию и вместо вечерней молитвы будут, стоя на коленях, петь Марсельезу. Я уже привык к этим ритуалам, и мне нравилось лежать на кровати, глядя на желтую лампу, мерцавшую под потолком. И зачем ворошить прошлое?

— Всегда бывает одно и то же, — сказал я.

— Что вы имеете в виду?

Я закрыл глаза; я с усилием погружался в этот бездонный хаос, клубящийся за моей спиной. Кровь, огонь, слезы и песни. Я помню, как всадники галопом влетали на улицы города, швыряли зажженные факелы в окна домов, их лошади давили копытами детские головы и женские груди, на их башмаках была кровь, выли собаки.

— Душат женщин, разбивают о стены детские черепа, мостовая становится красной от крови, и живые становятся трупами.

— Но что было тринадцатого апреля на улице Транснонен? Я именно об этом хочу знать.

Улица Транснонен, 13 апреля. Почему именно об этом? За три месяца прошлое мертвеет не меньше, чем за четыре сотни лет.

— Мы вышли на улицу, — начал я. — Нам сказали, что Тьер сам объявил с трибуны об успехе Лионского восстания, и мы кинулись строить баррикады. Все пели.

Когда-то все высыпали на площадь, потом бегали по улицам с криками «Смерть дьявольскому отродью!». Все пели.

— А потом? — спросил Арман.

— Утром пришли солдаты. Они смели баррикады, ворвались в дома и перебили всех, кто попался им под руку.

Я пожал плечами:

— Я же говорю вам: всегда одно и то же.

Мы помолчали, и Арман спросил:

— Как же вы не поняли, что это была ловушка? Двенадцатого вечером Тьер знал, что восстание подавлено. Когда он спровоцировал бунт, все вожаки республиканцев уже были арестованы, меня тоже арестовали…

— Мы узнали об этом позже, — сказал я.

— Но ведь у вас есть опыт, вы должны были чувствовать опасность и предотвратить восстание.

— Они рвались на улицы, и я пошел с ними.

Арман передернул плечами:

— Вам надо было не следовать за ними, но представить события в правильном свете…

— Но я не могу выбрать за них «правильный свет».

Он раздраженно смотрел на меня, и я пояснил:

— Я способен сделать то, о чем меня просят. Но как мне решать

вместо других? Откуда мне знать, что для этих людей хорошо, а что плохо?

Антонио умер двадцатилетним с улыбкой на губах; Гарнье жадно караулил смерть, которая вышла к нему из-за угла; потухшее, одутловатое лицо Беатриче склонялось над манускриптами. Они сами были себе судьями.

— Не думаете же вы, что они хотели этой бойни? — жестко спросил Арман.

— Неужели это такое уж большое несчастье?

Мертвые были мертвы, живые — живы; узники примирились со своим заточением: они освободились от изнурительного труда и наконец могли смеяться, отдыхать и разговаривать. Перед смертью они распевали песни.

— Боюсь, что месяцы тюрьмы изнурили вас, — сказал Арман.

— А вы разве не измучены? — спросил я, вглядываясь в его бледное лицо.

— Вовсе нет.

В его голосе было столько страсти, что я стряхнул оцепенение, в котором пребывал. Я резко встал и прошелся по дортуару.

— Вся организация обезглавлена, не так ли?

— Да, по нашей вине. Что это за конспирация под носом у властей? Вот нам урок на будущее.

— Какое будущее? Вас осудят на десять, а то и двадцать лет.

— Через двадцать лет мне будет всего лишь сорок, — заметил Арман.

Я молча смотрел на него, потом сказал:

— Я вам завидую.

— Почему?

— Вы умрете. Вы никогда не станете таким, как я.

— О, я хотел бы жить вечно! — воскликнул он.

— Да, я тоже когда-то так говорил, — вздохнул я.

Я сжимал в руках зеленоватую бутыль и думал: сколько всего я смогу сделать! Марианна металась по комнате: «У меня так мало времени!» И я впервые подумал: а ведь это наше дитя.

— Я выведу вас отсюда, — сказал я.

— Каким образом?

— Ночью во дворе только двое охранников, они вооружены. Но тот, кто неуязвим для пуль, сможет некоторое время отвлекать их внимание, а беглец успеет тем временем взобраться на стену.

Арман покачал головой:

— Я не хочу сейчас бежать. Мы очень рассчитываем на резонанс, который будет иметь наш процесс.

— Но нас с вами со дня на день могут разлучить, — заметил я. — И нам очень повезло, что мы оказались вместе. Не теряйте времени, воспользуйтесь этим.

— Нет. Я должен остаться.

Я пожал плечами:

— И вы тоже!

— Я тоже?

— Вы выбираете мученичество, как и Гарнье?

— Гарнье выбрал бессмысленную смерть, и я его осуждаю. Но я полагаю, что нигде не могу принести так много пользы, как здесь.

Он обвел взглядом пустой дортуар; там, за стеной, они сидели за накрытым столом, громко смеялись и горланили пьяные песни.

— Мне говорили, что в тюрьме Сент-Пелажи режим довольно мягок?