Все люди - враги
Шрифт:
– Помоги мне вылезти на камни, Тони, милый.
Не стоит дожидаться, пока мы замерзнем. В таинственном мешочке - два маленьких полотенца, - это все-таки лучше, чем ничего. Вытирайся скорее!
Пока они лежали на солнце, а потом одевались, Тони рассказал Кэти об Эвелин, о том, как много для него значило воспоминание о ее прикосновении, и закончил рассказом об их неудачном свидании в Лондоне.
– Она хорошенькая?
– спросила Кэти.
– Была хорошенькой лет двадцать назад.
– Ты когда-нибудь жалеешь о ней?
– Жалеть о ней?
– сказал Тони
Ты ревнуешь, Кэти?
– Я завидую ей, и я ей благодарна. В ней было, наверное, какое-то особенное очарование, раз она сумела пробудить в тебе такое совершенное чувство прикосновения.
– Да, что-то в ней было, но разве смогла бы она пробудить во мне это чувство, если б оно не было заложено во мне? Тогда я находил ее очаровательной, но когда я увидел ее в последний раз, я пришел в ужас. Она напомнила мне капуанскую Венеру, ты помнишь ее, она необыкновенно прекрасна, но зверски изуродована каким-то варваром. Что, женщины всегда становятся такими, какими мужчины хотят сделать их?
– Боюсь, что почти всегда.
– Боже!
– воскликнул Тони.
– Какая ответственность! Как ты думаешь, я тоже испорчу тебя, Кэти?
– Разве что чрезмерной добротой, мой любимый.
Поднимаясь по крутому склону холма, Кэти принялась собирать полевые цветы, а Тони срезал для нее перочинным ножом молодые побеги ракитника, на которые она ему указывала. Они медленно шли к дому, болтая и собирая цветы, пока у каждого не набралось по большому букету. Тони сказал с улыбкой:
– Что, эти цветы - часть следующего сюрприза, Кэти?
– Нет! Просто чтобы поставить в наших комнатах. Придется попросить у Маммы несколько стаканов или ваз. Пожалуйста, не предвосхищай сюрпризов, Тони. Могу сказать тебе только, что эти цветы не будут разбросаны ни по твоей, ни по моей постели.
– Приятно слышать, - ответил Тони, вздохнув.
– Разумеется, это звучит заманчиво, но ведь цветы холодные, их можно раздавить, и они липнут к телу, как патока. Потом жалко губить их. Для этого годились бы, пожалуй, только те, которые расцвели для Венеры Идаллийской. Но ведь она, наверное, была легкая, как воздух.
– Ты веришь в богов и богинь, Тони? Ты постоянно говоришь о них.
– А как же не верить? Ты веришь в любовь, в солнце, в луну, и в землю, и в эту бухту, где мы купались?
– Ну конечно, но разве это то же самое, что верить в них, как в богов?
– Конечно, если верить как нужно. Ты понимаешь, что я подразумеваю, когда говорю, что для меня бог или боги, или абсолютные реальности, есть нечто физическое, а не духовное, не общественное, национальное или что-то такое отвлеченное.
– Кажется, понимаю, - сказала Кэти задумчиво, - вернее, чувствую. Ты хочешь сказать, что бог - это таинственная жизнь, заключенная- в вещах, а название этих вещей, не какое-то отвлеченное понятие.
– Да, да, - воскликнул радостно Тони, - вот именно. О Кэти, ты все понимаешь! Именно этот физический бог, живущий в вещах, заставляет тебя любить и почитать их и не желать их разрушения.
– Да, - сказала Кэти, - почему в самом деле?
Но как глубоко эти вещи должны были захватывать и трогать тебя, Тони, чтобы ты научился видеть в них жизнь. Ты распахнул мне двери в широкий неведомый мир: я знала, что он существует, но боялась войти в него. По глупости своей я боялась быть "непросвещенной", но быть "просвещенной" это значит жить в скучном мире, лишенном богов. А я терпеть не могу всех этих плачущих мадонн и истекающих кровью христосов!
– А это уже результат внешней "духовности", - сказал Тони, - В конце концов люди доходят до преклонения перед страданием, нищетой, разрушением и даже болезнью. А я имею в виду как раз обратное этой нездоровой духовности.
– Что мне особенно нравится, - сказала Кэти, продолжая свою мысль, это то, что перестаешь представлять себе землю, как какой-то громадный ком, похожий на гигантский, лишенный жизни рождественский пудинг, плавающий в море несуществующего соуса. Бог земли снова ожил для меня, как тогда, когда я была ребенком. Ты населил для меня мир богами и богинями, Тони.
– Это еще до меня делали некоторые из ваших поэтов.
– О, дорогой мой, - сказала Кэти, посылая ему воздушный поцелуй, - ты для меня больше, гораздо больше, чем Гете.
Вечером, за обедом, их развлекла, хотя несколько и помешала, большая компания обедавших на дворе крестьян, которые становились все более шумными и веселыми, по мере того как возрастало количество пустых бутылок. У одного из них была гитара, и он стал наигрывать неаполитанские песни, в том числе неизбежные "Santa Lucia", "О Mari" и "О sole mio" ["Сайта Лючия", "О Мари", "О моз солнце" (итал.)].
– Может быть, я немножко не в себе, Кэти?
– спросил Тони.
– Но знаешь ли, мне нравятся эти песни, особенно "О sole mio". Они, разумеется, были бы не очень уместны в Лондоне, в туманный ноябрьский день, но здесь они замечательно дополняют картину.
И мне нравятся эти синкопированные паузы - умение растянуть ожидание. Интересно знать, чего ради у них сегодня пирушка? Ведь как будто не воскресенье.
– Они, кажется, справляют свадьбу. Ты, конечно, и не подозреваешь, что в прошлое воскресенье была пасха - "светлое воскресенье".
– Ах, тебе только кажется, что они справляют свадьбу. Одно только жалкое предположение...
так... ну, а что касается "светлого воскресенья", разрешите мне, gnadiges Fraulein, доложить вам, что я присутствовал в этот день на торжественном богослужении в Латеране, матери всех церквей в христианском мире.