Все люди - враги
Шрифт:
– И вас при этом здорово обсчитывают.
– Я предпочитаю, чтобы меня обсчитали на несколько полупенсов с фунта при личной сделке, чем на десять шиллингов с фунта при расчете по установленным ценам, которые вздуваются для того, чтобы оплатить прибыли и дивиденды целого ряда акционерных компаний.
– Но на таких началах нельзя управлять большим государством.
– А кому это нужно? Не мне.
Эта несколько неопределенная дискуссия могла бы продолжаться до бесконечности, если бы автобус не подошел к конечной остановке, что заставило их переменить тему. Когда они вышли к реке и свернули на прибрежную тропинку, Уотертон попытался было возобновить дискуссию, но Тони уклонился. Он знал, что излагал свои взгляды неубедительно, нелогично, но как можно
Тони казалось, что он должен бы чувствовать се:
бя более или менее спокойным и довольным, если и не вполне счастливым; и его угнетало сознание, что он не чувствует ни того, ни другого. Конечно, это уже не так мало, когда под ногами твердая тропинка, воздух не отравлен газами и не слышно рвущихся снарядов, но больше радоваться было нечему. Его раздражал сладковатый запах речной сырости, а весь этот убого жеманный ландшафт - изъеденное демократической эпохой изящество восемнадцатого века - казался ему самодовольно ограниченным. А как благожелательно распространяется Уотертон об этом ядовитом маленьком толстяке Попе и хлыще Хори Уолполе с его бесчувственным сердцем и красным носом... С его стороны это неблагодарно, подумал Тони, так презирать дары Природы и Искусства; но все же лучше отдавать себе точный отчет в своих чувствах, чем притворяться, что у тебя есть чувства, которые, по общему мнению, следует иметь.
От встречи с Робином его настроение не улучшилось, как он надеялся, а, наоборот, стало еще хуже.
Они довольно долго блуждали по каким-то грязным глухим переулкам, пока не нашли его весьма убогое жилище - небольшую комнату в шестикомнатном особняке. Вся она была пропитана каким-то кислым запахом грязи, скопившейся под растрескавшимся линолеумом и в невыметенных углах, в одном из которых приткнулась узкая железная кровать. Повсюду были разбросаны вороха книг и бумага, и над всем носился, как гадкое воспоминание, затхлый дух немытых окон и варившейся где-то капусты. Все это сразу ударило Тони в нос, как только им отворила дверь какая-то женщина с красными руками, не удосужившаяся даже снять свой холщовый передник. Но все его внимание тут же переключилось на Робина, который, бросив перо и протянув испачканную чернилами руку, воскликнул прежним, почти не изменившимся голосом:
– Как приятно снова увидеться с вами, старина!
Тони горячо пожал ему руку и познакомил его с Уотертоном. Он был рад, что привел с собой Уотертона, - тот оказался для него чем-то вроде щита, так как, если не считать голоса, Тони почти не узнавал своего друга. Робин был одет в сильно поношенную рабочую блузу, он отпустил лохматую черную бороду, волосы у него были длинные, взлохмаченные; лицо худое, с выражением какой-то озлобленности, а глаза, которые Тони помнил такими живыми, веселыми, горели каким-то фанатичным огнем. "Настоящий оратор из Гайд-парка", - с грустью подумал Тони, и в ту же минуту почувствовал на себе неодобрительный взгляд Робина, и ему стало неловко за свой опрятный
Ах, если бы в Кингстоне был винный погребок, увитый виноградом, где они могли бы пить золотистый мускат и снова обрести друг друга!
После того как они порасспросили друг друга о том о сем, Тони предложил взять лодку и часокдругой покататься по реке; но Робин об этом и слышать не хотел.
– На реке полным-полно вонючих буржуев и солдатни с девками, - сказал он презрительно.
Тони поморщился, он видел этих солдат, - почти все они были в синей больничной одежде, кто с пустым подколотым рукавом, кто с пустой штаниной, а кто в темных очках на мертвенно-бледном лице, - у него всякий раз при виде их невольно сжималось сердце. Он готов был выслушивать любые выпады против войны и ее поджигателей и гфотив себя самого за то, что принимал в ней участие, но не выносил злобных насмешек над калеками, пострадавшими на войне. Он подавил свое негодование и ничего не сказал, но Уотертон вмешался в разговор.
– А не пойти ли нам выпить чаю в какой-нибудь ресторанчик на реке, сказал он весело.
– Я видел прекрасное местечко, когда мы шли сюда, и не прочь посидеть после прогулки.
Но и это предложение Робин презрительно отверг:
– Я ни за что на свете не переступлю порога ни одного из этих грязных притонов, - сказал он желчно.
– Я могу напоить вас чаем и здесь, а не то поблизости есть рабочая чайная. Что вы предпочитаете?
– Пойдемте лучше в чайную, - сказал Тони, обрадовавшись возможности выбраться из этой зловонной комнаты и все еще смутно надеясь, что в другой обстановке ему, может быть, удастся обрести прежнего веселого Робина со всем его обаянием.
Но рабочая чайная оказалась не многим лучше: засиженные мухами окна, грязные столы, пропитанный застоявшимся запахом жареной рыбы воздух. Чашки и блюдца с выщербленными краями были сомнительной чистоты, а жидкий чай сильно напоминал помои. Тони заметил, как Уотертон после первого довольно неуверенного, нерешительного глотка спокойно отодвинул свою чашку, а Робин криво усмехнулся. Тони отхлебнул из своей чашки - немногим хуже чая из общего котла на фронте, слегка отдает похлебкой, - и закурил трубку.
Робин сразу принялся с едкой злобой рассказывать о том, что он перенес в тюрьме. Обращались с ними зверски - били, унижали, сажали в одиночки, не давали никаких книг, кроме библии, морили голодом, так что многие заболевали, а один едва не отправился на тот свет.
– Да, все это очень печально, - мягко сказал Уотертон, - и, по-моему, всем, кто к этому причастен, должно быть стыдно. Но ведь люди в окопах тоже страдали, мистер Флетчер.
Саркастический огонек вспыхнул в глазах Робина, и он ответил грубо:
– Незачем им было туда идти. А раз они согласились убивать других, то и поделом им.
– Мне кажется, что они поступали так, как считали правильным, - сказал Уотертон, улыбаясь.
– И я не думаю, чтобы они были особенно кровожадны.
Во всяком случае, терпеливо переносили то, что выпало им на долю.
– А вы что делали?
– спросил Робин колко.
– Вы протестовали против войны?
– Нет, - сказал Уотертон, все так же улыбаясь, - мой самолет разбился, а когда я выписался из госпиталя, меня отправили в тыл.
Язвительная усмешка, с которой Робин отнесся к этим словам, была оскорбительна, но Уотертон предложил ему папиросу и закурил сам, так и не дав ему вывести себя из благодушно-спокойного настроения. Тогда Робин злобно накинулся на Тони.
– А вы, Тони? Зачем вы пошли? Вы изменили нам!
– Я не считаю, что изменил вам или кому бы то ни было, - сказал Тони, вспыхнув.
– Я никогда не давал обещания не воевать и не мог бы с чистой совестью поклясться, что у меня не возникнет желания убить кого-нибудь.