Все люди - враги
Шрифт:
– Ну, конечно, немца, пытающегося изнасиловать вашу сестру? усмехнулся Робин.
– Нет. Но если бы меня, скажем, кто-нибудь беспощадно угнетал или пытался убить.
– Но ведь этого не было. Идти на войну было противно вашим убеждениям, а вы все-таки пошли.
Вы изменили и нам и себе.
– Мои убеждения?
– шутливо сказал Тони.
– А разве они у меня когда-нибудь были? Мне кажется, я никогда не говорил о своих убеждениях, и уверен, что не руководствовался ими в своих поступках.
– Но ведь вы не одобряли войны?
– Нет, сказать по совести,
– Но ведь с вами было по-другому, Тони. Разве не были вы социалистом, не верили в братство народов?
Тони вздохнул, его раздражал этот бесцеремонный допрос.
– Робин, вы прекрасно знаете, что у меня не было твердых политических убеждений. Я голосовал единственный раз в жизни - после перемирия, когда это было своего рода парадом, даю вам честное слово, что я понятия не имел, за какую партию я голосовал, не знаю даже, кто были кандидаты.
– Это вовсе не вопрос политики, - сказал Робин презрительно, - это вопрос человеческой порядочности, солидарности с рабочими.
– Ну, а я считал более порядочным пойти на войну, - сказал Тони, уже начиная раздражаться.
– И готов биться об заклад, что в моем батальоне было больше рабочих, чем в вашей тюрьме. Можете, если хотите, считать, что я пошел потому, что у меня не хватило мужества отказаться. И для меня это вовсе не было предметом каких-то обсуждений, раздумий, я просто подчинился какому-то порыву, совести, если хотите.
– Совести!
– злобно вскричал Робин.
– Что вы хотите этим сказать? Как могла ваша совесть позволить вам поддерживать богачей - всю эту грязную сволочь?
Тони замялся и взглянул на папиросу Уотертона, которая чуть подпрыгнула в его дрожащих пальцах.
Робин не замечал этой дрожи, но Тони знал, что она у Уотертона на всю жизнь, знал также, что после гибели самолета жизнь Уотертона стала чем-то вроде постоянного поединка со смертью.
– Могу вам рассказать только вот что, - сказал он спокойно.
– Как-то в самом начале войны поздно вечером, часов около двенадцати, я возвращался домой к отцу. В одном из переулков мне повстречалась рота территориальных войск, которая шла на станцию, их отправляли в лагеря, может быть, на фронт.
Большинство были совсем мальчики. Никто, кроме меня, не остановился, чтобы посмотреть на них. Они шли, насвистывая, а в конце шеренги тащился старый фургон Красного Креста. Не могу сказать почему, но эта маленькая процессия показалась мне одним из самых печальных и трогательных зрелищ, которые мне когда-либо приходилось видеть. Все во мне точно перевернулось. Мне хотелось незаметно замешаться в их ряды и пойти с ними, куда бы они ни шли. Я не мог этого сделать, но всем своим существом почувствовал, каков бы ни был мой долг как просвещенного члена общества, моим непреодолимым человеческим побуждением было пойти с ними и разделить их судьбу.
– Хм!
– фыркнул Робин.
– Сентиментальная чепуха!
Тони говорил и смотрел на забитые грязью трещины стола.
Когда он поднял голову, взгляд
– У меня таких благородных чувств не было, - шутливо сказал Уотертон, стараясь отвлечь внимание Робина на себя.
– Я пошел, потому что был без работы и мне хотелось летать.
Робин сидел задумавшись и, казалось, не слышал замечания Уотертона. Тони тоже молчал, раздумывая, как бы перевести разговор на менее острую тему, Робин прервал его мысли.
– Что вы собираетесь теперь делать, Тони?
Болтаться по-прежнему, без толку, даром тратить жизнь?
– Я не считаю дни, проведенные нами вместе в Риме, потраченными даром, Робин, - ответил Тони, чувствуя себя задетым его словами и в то же время взывая к старой дружбе.
– Это был один из самых счастливых периодов моей жизни, и мне казалось, что и вы тоже были тогда счастливы. Никогда не забуду того чудесного дня, когда мы завтракали с вами в беседке, увитой виноградом. А ту книгу, которую вы тогда писали, ее потом напечатали? Я за последние годы, можно сказать, ничего не читал.
Робин нахмурился.
– Мы были тогда желторотыми юнцами, - сказал он, - хотя мне кажется, что у меня и тогда было больше понимания действительности, чем у вас. А теперь пора взяться за дело, имея перед собой определенную цель!
– Какую цель?
– ---Свержение буржуазного режима, - сказал Робин, и глаза его сверкнули ненавистью.
– Мы должны действовать заодно с русскими и установить диктатуру пролетариата.
– А как это сделать?
– Вести пропаганду и готовиться к классовой борьбе. Я бросил писать романы - их читает только буржуазия - и посвящаю все свое время различным выступлениям, а кроме того, сотрудничаю в двухтрех левых журналах.
– Мне кажется, это как-то нелогично - отвергать национальную войну и проповедовать классовую, - сказал Тони с оттенком сомнения.
– Это совершенно разные вещи, - огрызнулся Робин.
– Одна ставит себе целью порабощение народа, другая - стремится освободить его.
– Я ненавижу насилие и кровопролитие. А если вы будете убивать всех, кто не из народа, как это, кажется, делают в России, вам придется перебить половину населения Англии. Но расскажите нам, пожалуйста, что вы, собственно, намерены делать?
– Приходите на наши митинги. Вот как раз завтра вечером будет митинг. Может быть, и вы тоже придете?
– добавил он не особенно любезно, обращаясь к Уотертону.
– Да нет, благодарю, - ответил Уотертон шутливо, но довольно решительно.
– Едва ли я приду.
Я бывал на стольких политических митингах, что они уже перестали интересовать меня.
Робин с нескрываемой неприязнью отвернулся от него и подчеркнуто обращался теперь только к Тони, стараясь увлечь его своими теориями. Тони некоторое время слушал, а затем решил, что не вправе заставлять Уотертона терпеть дальше этот мрачный монолог. Он взглянул на часы и, поднявшись, сказал, что им пора идти. Тони расплатился за чай. Они проводили Робина-до дому. В дверях Робин спросил: