Все мои уже там
Шрифт:
Толик немного обиделся, но вечером после ужина спросил меня:
– Как вы вот так всегда говорите?
– Простите, Анатолий, я не хотел вас обидеть.
– Да нет, – Толик замахал руками. – Как вы вот так все время говорите красиво? Про самураев, про наставления, про пословицы? Я ведь знаю эти слова, только где-то как-то не умею их вставлять.
– Этому можно научиться, – отвечал я, всерьез стыдясь своего высокомерия.
Я подумал, что поразить Толика красноречием – это все равно что обыграть в шахматы пятилетнего ребенка, старый ты надутый индюк.
Однажды дождливым утром Толик взошел на крыльцо и сказал:
– Ну что? Фехтования не будет? Ладно, пойду тогда на фок.
– Куда? – я поначалу не понял, о чем идет речь.
– Ну, на фок, – повторил Толик, изображая руками поднятие тяжестей.
– Тренажерный зал вы имеете в виду?
Толик кивнул.
– Скажите-ка, Анатолий, почему вы называете тренажерный зал фоком?
– Ну, – прапорщик был смущен, – называется так.
– Почему так называется?
– Ну, переводится так.
– С какого языка? На какой?
– Ну, переводится так где-то как-то…
Я объяснил прапорщику, что ФОК – это аббревиатура, означающая физкультурно-оздоровительный комплекс. Я снова ощутил себя надутым индюком. И я подумал, что как-то ведь живет этот Толик, произнося слова и совершенно не понимая, что они значат. Я подумал, что где-то в глубине души он, наверное, должен ненавидеть меня, как мальчишка, проигравший деньги на улице, ненавидит наперсточника.
С этого дня мы с Толиком стали всерьез заниматься литературой, и, видит бог, я старался не проявлять обыкновенно свойственного мне высокомерия.
Первым делом прапорщик попросил меня показать ему наставления Ямамото. Я пытался было увлечь его Чеховым и Пушкиным, но самурайская мудрость не давала моему подопечному покоя. Пришлось мне просить Обезьяну, чтоб тот распечатал из Интернета «Хагакуре». Узнав, что «Хагакуре» значит «Сокрытое в листве», прапорщик спросил почему.
– Подумайте, Анатолий, – я пожал плечами. – Вернее нет, представьте себе. Вот человек, который всю жизнь был воином, пишет наставления для воинов. Представьте себе его. В кожаных доспехах, с двумя мечами, с флагами, развевающимися за спиной… Он был много раз ранен, представьте себе. Беззаветно выполнял приказы. То, что он пишет, – это почти военный устав. Только устав называется «Сокрытое в листве».
Толик задумался и долго смотрел в сиреневый куст, словно бы пытаясь разглядеть, что там сокрыто среди листьев. Потом в течение нескольких дней все то время, когда я не занимал его логикой и другими упражнениями, прапорщик мой сидел и читал Ямамото. И через несколько дней спросил:
– Что такое ветряные колокольчики?
У Ямамото написано: «Ветряные колокольчики используются при военных маневрах, чтобы определить направление ветра. Ночные атаки нужно начинать с подветренной стороны, а с наветренной следует разжигать костры». Не знаю, почему именно этот отрывок впечатлил прапорщика. Но весь вечер мы мастерили в гараже ветряные колокольчики из сухих веток. Для таких колокольчиков ветки подбираются разной длины, чтобы при северном ветре звук был высокий, при восточном ветре – пониже, при южном – еще пониже, а при западном – совсем на басах. Имея известный навык и музыкальный слух, при помощи ветряных колокольчиков направление ветра можно определять довольно точно, причем не выходя из укрытия. Мой Толик мастерил колокольчики увлеченно, как мастерят дети, и, глядя на него, трудно было вообразить себе, что этот человек – убийца.
Перед ужином мы развесили десяток колокольчиков на ветвях орешника под окном кухни. Колокольчики получились тихими. Стук, или, вернее сказать, шорох сухих веток, едва можно было расслышать за столом, где мы ужинали, и то при условии, что открыты окна. Окна были открыты. За ужином мы довольно громко болтали, как вдруг Толик воздел к потолку перст и этим движением заставил нас всех молчать.
– Что там? – прошептала Ласка.
– Ветер переменился, – отвечал прапорщик почти беззвучно, одними губами.
Тут только я обратил внимание, что колокольчики за окном и впрямь звучали иначе. Тут только я подумал, что прапорщик впервые представил себе огромный мир, который нельзя увидеть ни прямо перед собой, ни даже по телевизору: мир, где дуют ветры, плещут волны, шелестят тропические леса, идут по песку бедуинские караваны, летят на предельно низкой высоте бомбардировщики-невидимки, влюбленные стонут друг у друга в объятиях, матери качают младенцев, сверкают разноцветными огнями аляповатые карусели на ярмарках… И лежат в земле обглоданные временем до блеска кости Ямамото Цунемото, вассала Набесимы Мицусиге, третьего правителя земель Хидзен.
Странным образом тема колокольчиков имела продолжение. Вернее сказать, первое стихотворение, на котором Толик мой почувствовал вкус к поэзии, тоже было отчасти про колокольчики. Я имею в виду стихотворение Пушкина «Бесы». До «Бесов» я пытался читать прапорщику и другие стихи, но совершенно безуспешно. Я полагал, что стихи не столь совершенные, стихи, про которые легко объяснить, как они сделаны, окажутся проще для прапорщикова восприятия. Но не тут-то было.
По вечерам после ужина, развалившись в креслах у камина, я читал и комментировал для Толика стихи. Я читал Луговского, но прапорщик отнюдь не заинтересовался взаимоотношениями маленькой девочки и плюшевого медведя и только усмехнулся, услышав строчки:
Кто твою хозяйку приголубит?Мать встречает где-то Новый год,Домработница танцует в клубе,А отца – собака не найдет.– Собака не найдет! – повторил Толик и иронически крякнул.
Я читал ему Ахматову. Но прапорщик не заинтересовался ни сероглазым королем, ни даже внебрачным сероглазым ребенком лирической героини.
Я прочел ему совсем уж простое, хоть и абсолютно гениальное четверостишие Маяковского:
Не домой, не на суп,а к любимой в гостидве морковинки несуза зеленый хвостик.