Все мои уже там
Шрифт:
– Вот он, кстати, твой брат. Вернулся из армии, погулял два месяца, угнал мотоцикл, потом совершил еще четыре неумелые кражи и сел в тюрьму. Чтобы ты не видел всего этого, – продолжал голос Обезьяны, – тебя отдали в школу-интернат, помнишь? Вот твоя школьная фотография.
На водяном экране проступили человек двадцать разновозрастных детей, выстроенных в три ряда. Я стал искать среди них Толика, как вдруг один из детей на фотографии помахал мне рукой. Такой эффект, гиф-файл или «живую фотографию из Гарри Поттера» я видел на фотографических выставках, но сейчас движение мальчишеской руки оказалось таким неожиданным, что я даже вздрогнул. И прапорщик рядом со мной тоже вздрогнул
– Как это я рукой машу?
А голос Обезьяны продолжал:
– Сказать тебе, что случилось с твоими одноклассниками? Дружок твой лучший, Сережа Томилин, – тот мальчик на фотографии, что стоял рядом с Толиком, тоже помахал рукой, – сидит за убийство. Братья Картунен, – близнецы за спиной маленького Толика вскинули приветственно указательный и средний пальцы над Толиковой головой, так что получились рожки, а голос Обезьяны продолжал, – сидят за вооруженный грабеж. А Галя Лисакова… Помнишь, тебе нравилась Галя Лисакова? – сказал голос Обезьяны в то время, как красивая девочка в углу кадра застенчиво улыбнулась. – Галя Лисакова стала варщицей и сидит за распространение наркотиков, после того, как Тома Капилина умерла, передознувшись сваренным Галей винтом. Слышишь, Толик? Они все сидят, те, кто не умер. И ты бы сел, если бы твой папаша спьяну не забрал тебя из этого интерната.
Прапорщик стоял передо мною, и я не видел его лица. Зато я видел лицо Ласки, она была готова заплакать, в то время как голос Обезьяны продолжал из зарослей табака, благоухавшего по случаю вечера.
– Вот он, твой папаша!
На водяном облаке проступило изображение голого по пояс и тощего человека лет сорока, сидевшего на старой шине на фоне трактора «Кировец». Человек этот был заметно пьян и, кажется, бурно жестикулировал. Рот у него был раскрыт, как будто мужчина рассказывал занимательную историю. И во рту у него не хватало нескольких зубов. А на груди у этого человека вытатуирована была церковь с четырьмя куполами. И голос Обезьяны присвистнул:
– О-хо! Четыре ходки! Все твое детство, Толик, папаша твой, почитай, просидел в тюрьме. Приходил ненадолго, пропивал все, что накапливалось в доме за время его отсутствия, совершал какое-нибудь идиотское ограбление, сразу попадался и садился еще на несколько лет.
– А хули сделаешь? – сказал вдруг Толиков папаша, и трактор «Кировец» за его спиной уехал вон из кадра.
Мы смотрели на эту устроенную Обезьяной инсталляцию как завороженные. Полагаю, спектакль этот транслировался также и в Интернете на Обезьянином блоге, и тридцать тысяч подписчиков с любопытством наблюдали за нами, как дети наблюдают за потешными зверушками в зоопарке.
Надо ли удивляться, что мы и вели себя как зверушки, как бандерлоги в мультике про Маугли. Голос Обезьяны словно бы зачаровывал нас. Банько сел на землю, потянул Ласку за руку, чтобы та села рядом с ним, и Ласка повиновалась. Над нашими головами взлетали и рассыпались то и дело разноцветными искрами фейерверки, так что истории, которые Обезьяна рассказывал, словно бы вплетались в извечную игру летучего огня, ради которой люди, сколько себя помнят, запрокидывают головы в небо. И голос был бархатный, как будто разверзлись небеса, как будто Бог, прежде чем приступить к Страшному Суду, рассказывает людям, что же они за дураки, раз не понимали, по каким великолепным законам движутся небесные сферы и вершится судьба.
– Ты думаешь, он замерз по пьянке, твой отец? – шелестел голос Обезьяны, сокрытый в листве. – Не-ет. Тебя обманули. Он действительно погиб по пьянке, но не мирно замерз, а бил и насиловал твою мать до тех пор, пока та не ударила его сапожным ножом. Она умерла в тюрьме, Толик.
На водяном облаке проступило изображение двух женщин. Кажется, они сидели на тюремной шконке. Но, в нарушение тюремного режима, обе были заметно пьяны, и одна тянулась к другой с пьяным слюнявым поцелуем. По фотографии я не мог определить, которая из двух женщин мать моего прапорщика. А спросить я не посмел, потому что, хоть я и стоял у Толика за спиной, но видел и слышал, как он всхлипнул и проговорил:
– Мамка! Мамка моя!
– Осталась только бабушка! – торжественно сказал голос Обезьяны, в то время как изображение двух пьяных женщин сменилось фотографией старушки в платочке, сидевшей на фоне закопченной иконы и прикнопленной к стене газетной фотографии Леонида Брежнева. – Старушка божий одуванчик. Когда соседи забрали тебя и когда потом тетка приехала за тобой из Питера, тебе соврали, что бабка лежит в больнице. А она сидела в тюрьме, Толик. Она делала криминальные аборты и получила срок, когда одна из ее пациенток изошла кровью. В тюрьме она и умерла.
Из-за роскошных кустов лапчатки принялись одна за одной взлетать ракеты, хлопая и расцветая огненными цветами в небе. И так же часто стали меняться на водяном экране фотографии. А голос Обезьяны возвысился:
– Смотри, Толик. Твой сосед Колька и товарищ детских игр – в тюрьме. Твой армейский дружок Никита – в тюрьме. Что ты делаешь здесь? Твоя первая баба – в тюрьме. Твой тренер по самбо – в тюрьме. Ларешник, который тебе платил. Капитан, который брал тебя на работу. Все в тюрьме, Толик. Что ты делаешь здесь, если все твои уже там?
С басовитым воем и как-то медленно поднялась в воздух над садом тяжелая ракета, хлопнула оглушительно, и бордовый огонь полился с неба на нас, посверкивая белыми искрами.
Толик оглянулся, словно ища у меня поддержки. И я увидел, что лицо его заплакано и измазано грязью, потому что он утирал слезы рукой. Я пожал плечами. Это был жестокий спектакль, слишком жестокий, особенно в день рождения, но я не знал, что сказать.
И Ласка тоже плакала. И только влюбленный в Обезьяну Банько бормотал, заломя голову так, что в очках у него отражались бордовые огни финального салюта:
– Круто! Очень круто!
– Что ты сказал, Банько? – переспросил вдруг голос Обезьяны, совершенно изменив интонацию. – Тебе понравилось? Да уж, милый мой друг, в твоем наукограде сроду не происходило столько страстей, сколько в одной-единственной избе в деревне Долгомостьево.
На водяном экране проявилось изображение семейства: неуклюжий, застенчивый, толстый, похожий на медвежонка, папа в очках, некрасивая мама в очках, а в прогулочной коляске – мальчик в очках. Я с ужасом подумал, что вот же, оказывается, не только прапорщику одному предназначалась в тот вечер Обезьянина отповедь, а всем нам, каждому из нас. Я понял, зачем Обезьяна уезжал столько раз на моем «Ягуаре». Я сообразил, зачем он забирался в мой дом, как тать в ночи – рылся в фотографиях, читал письма, готовил, блядь, презентацию о том, какая несчастная и никчемная была у меня жизнь. Я подумал, что вот он разделался с прапорщиком так, что тот ревет, как маленький, а сейчас разделается с Банько, а потом разделается со мной, а потом с Лаской. Чертов дэос экс махина, которому черт знает кто позволил копаться в наших жалких жизнях и выворачивать на свет божий наши жалкие страдания. Я так подумал и попытался было уйти в комнаты. Но хуже всего было то, что работа, проделанная Обезьяной, завораживала меня. Я хотел уйти, но вместо этого сел на землю и потянул Толика за майку – тоже сесть.