Всё от земли
Шрифт:
— Да хотя бы за то, что не пью, не курю…
— Рожаешь исправно, — продолжил Широкоступов редкостный перечень, кивнув на выпуклость Шуркиного полушубка. — Кого ждем?
— А нет, это грелка там с керосином.
— Что и требовалось доказать.
— А проводи электричество. Ты со своей грелкой, — потянула Александра красную папку из-под мышки председателя, — ни зимой, ни летом не расстаешься. И не бегай за мной, как собака за возом, за керосин я плачу, можешь в бухгалтерии своей свериться. Ты лучше скажи, светит мне
— Ну, сама посуди: за что? За какие проценты? Как замуж вышла, так все на легком и на легком. Если не техничка, то уборщица.
— Ладно…
И в тот же вечер озадачила Семена.
— Сень… Ты как-то сказывал, на самоходных пушках ездил за рулем.
— Там не руль, там рычаги.
— И на самоходном комбайне поехал бы?
— А не одинаковое железо? Зачем тебе?
— Научи меня.
В сельхозтехнике Александра разбиралась куда лучше, чем в географии, но одного никак понять не могла, почему зерно должно подниматься вверх по разгрузочному шнеку. Семен принес болт с гайкой, чтобы наглядно показать.
— Вот смотри, придерживаем гайку, крутим болт. Гайка ползет кверху?
— Ты мне, товарищ механик, атмосферу не засоряй, отпусти гайку. Ну? Что? Так она вниз не падает — на резьбе держится, а зерно, оно не мясо в мясорубке.
Семен хлопнул себя по лбу, привернул мясорубку к табуретке, засыпал горсть пшеницы, наклонил всю конструкцию под углом сорок пять градусов: крути!
И сколько ж было недоумения в Шуркиных глазах, когда из решетки запостреливала крупа.
— Ой, Сенька-а… Ой, что мне взбрело… Чтобы комбайн сразу и молол, эвон сколько зерна теряется по нашим дорогам.
Семен тогда так долго хохотал, что и сейчас, вспомнив, не мог удержаться…
— И не «ха-ха», а Лежачий Камень без нас пролежит, мы без целины — едва ли.
— Совсем угорела баба. Ты соображаешь, какой волок это? Да только под одну под нашу под деревянную кровать целую железнодорожную платформу надо.
— А мы из нее и сделаем платформу. Паровозные колеса приладим — и ту-ту.
— Ну-у, дает! То к комбайну мельницу приладит, то к кровати паровоз. А дом? А баня? Это куда?
— Куда… — И Александра надолго задумалась.
У Семена отлегло от души: зацепил, она любила поплюхаться, как утка, и не унималась, пока всю воду на себя не выплещет.
— Подумаешь — баня. Да в самоварной трубе просторней и сажи меньше, чем в твоей развалюхе. Так что перышком по губам не води, не поежусь.
— Ну и ты не плещи по ковшику на каменку. Я с двумя агрессорами вон с какими справился, а уж с тобой с одной, с пигалицей уж как-нибудь, не таких пантер видал… с «тиграми», — вывернулся Семен на немецкие танки, опасаясь, как бы ему самому не перепало за пантеру. Но Шура и без того поняла, какой зверинец имелся в виду.
— Да укротитель ты мой бесстрашный, да пойдем-ка лучше домываться, ну бы их к лешему,
Домывался, собственно, один Семен. Александра решила, что после веника мылу просто делать нечего, окачиваясь, извела на себя полбочки воды и млела от чистоты, упруго сгоняя отмякшими ладошками щекотливые струйки с лица, с шеи, с плеч, с груди, с живота, с бедер и так аж до самых щиколоток.
— Ну-у, расскрипелась, как наканифоленная.
Семен навел на голове целый морской прибой, истратив чуть ли не полпечатки, и, мешкая, чтобы мыло как следует отъело грязь, драил пока остальное, до смешного слепо лапая скользкую лавку то вокруг себя, то вокруг тазика в поисках обмылка, мочалки или черпака.
— Ты вы… тьфу, — сплюнул пену, в рот попала, — ты вылизалась? Иди гони ребятишек.
— Успеют. Сень! А до этой Сев. Каз. обл. шибко далеко?
— А с колокольни и то, слышь, не видать. Да тьфу!
— Ой, с твоей колокольни вообще ни шиша не видать.
— Ты уж у нас зато больно подкованная. Как лошадь. Ну и скачи, закуси удила.
— Ну и оставайся. А я вон на комбайн, приплод твой в бункер и-и-и «Сентетюлиха табак толкла». Куркуль.
Семен потянулся было за словом тоже с верхней полки и сапнул носом, набираясь духу, но набрался пены и тут же погнал эту пену обратно, у ноздрей вспыхнули и начали расти пузыри, лопнули, другие выскочили, один оторвался и полетел. Шурка несдержанно взвизгнула, выпулилась из бани, надернула сарафан как был на левой стороне, воткнулась в Сенькины галоши и напрямки, по огороду, по картошке.
Доспотыкалась до крыльца, плюхнулась и только тогда разглядела, что и в одном сарафане наизнанку, и не на ту ногу обутки, и липкая испарина на лбу, провела пальцами.
— Это называется пришла баба из бани. — Перевела дух, ополоснулась под рукомойником. — Погоди, Сенечка, вечером ты у меня не такие пузыри пустишь.
Выфрантилась — и в правление колхоза.
Широкоступов торопил себе первое место по досрочной уборке зерновых и сидел как на шиле: и это надо, и домой надо, своя собака и та уж лает, хозяин с апреля по сентябрь раньше полуночи во двор не заявлялся.
— Сводничаешь?
Председатель вздрогнул, но головы от писанины так и не поднял, узнав по голосу, кто пришел.
— Слушай, некогда мне.
— Да я только заявление подмахнуть.
— Давай, нашла время.
Бросил авторучку, выдернул из подстаканника толстый о двух концах карандаш, крутнул бумажку, жирно скраснел наискось «Бух!», подчеркнул, ниже черты синим концом — «Оформить» и еще ниже снова красным расширокоступился.
— Ох, и продолговатая ж у тебя роспись, Наум Сергеевич, — еле дождалась последнего зигзага Александра и сощипнула со стола заявление как блин со сковородки. — Дай тебе бог еще столько же лет царствовать тут. Счастливо оставаться.