Всё от земли
Шрифт:
— Беги, беги… Стой! — заподозрил неладное председатель. — Ты не телегу тут подкатила мне? Не шарабан с барабаном? А ну вернись, гляну.
— А не окривеешь? На целину мы решили поехать. В Сев. Каз. обл.
— Куда, куда? В казахские степи? На подвиги. Ну-ну. Надоумил кто, или самим шлея под хвост попала?
— Письмо от Сашки нашего получили. Пишет… Поклон тебе от него. Пишет, работы у них там — колом не провернешь.
— Тут работы бы ему не нашлось, патриот.
— Какой работы… Чего уж пелену на глаза натягивать.
— А я говорю,
— Во-во. Насадим груш и круглый год будем их околачивать. Взять моего Семена к примеру. Механизатор — токо на паровозе за рулем не ездил, а где он у тебя? Бочкой с керосином заведует?
— Ты Семена не приплетай, Семен за войну досыта на железе наездился. Не приплетай.
Широкоступова одолело-таки скрипучее самолюбие и заворочало на стуле. Погремел коробком спичек в кармане, смял и смел в мусорницу выкрошенную «прибоину» вместе с пачкой, облапил телефон и прищурил глаз. На пальцах и на запястье густо ощетинился жесткий волос.
«Батюшки, до чего ж мохнатая лапища у него, оказывается, — похолодела и пристыла к полу Шурка. — Не перед добром я давеч хохотала: позвонит сейчас главбухше не оформлять расчет — и подавился петушок бобовым зернышком».
— А в «Правде» за 17 августа этого, 1954-го, года писали, чтобы никому не препятствовать. Особенно — молодежи, — на всякий случай прикрылась она газетной статьей.
— Так то молодежи, а тебе сколько? За тридцать или под сорок? — председатель оттолкнул от себя услужливо притаившийся телефон, — ползи, без тебя обойдемся, — и снова заскрипел стулом. — Ладно, катитесь вы, знаешь, куда… Катись. Не держу. Да и прав таких теперь больше не имею. Но помни: навсегда отлучались из Лежачего Камня лишь убитые на войне. А ты вот в мирное время улучила момент и бежишь от Широкоступова. Эх, Шурка, Шурка!
А у нее тоже вдруг защипало веки, повлажнели ресницы, отсырел носишко. Ей по-бабьи сразу и невыносимо до смерти стало жалко и Семена, который променял Москву на Лежачий Камень и моет теперь шестерых ребятишек в бане, и деревню жалко, и себя, и землю, и председателя особенно, с которым они все такие времена перемогли, как коллективизацию и войну. В шелках не ходили, но и с голоду не пухли.
— Ну что ты, Наум Сергеевич, зря-то, не от тебя я бегу, не от тебя, что ты… Ну, хочешь заявление обратно порву? Порвать?
— Ладно, все правильно. Так мне и надо. Езжайте. И не тряпичные куклы это — целина.
Домой Александра свет Тимофеевна сыскалась в глубоких сумерках и навеселе.
— Ты где это успела причаститься и по какому численнику празднуешь? — встретил ее у порога Семен.
— М-м-магарыч пила! — и заприщелкивала любимую лежачинскую топотуху с картинками:
Сентетюлиха табак толкла, Угорела да спать легла, Угорела да спать легла, А в избушечке такая мгла…Дальше
— Э! Э! Сдурела, тушканчики еще не спят. С кем пила, какие магарычи?
— Ой, капитан ты мой бронетанковый, да ведь все я катанула, стерва, всех этих гусят-поросят, сено, дрова, баню и огород вместе с картошкой на корню, и из колхоза выписала обоих и расчет по трудодням оформила…
— Играй барыню, а деньги где?
— Деньги ночью спят, сказали, завтра принесут.
— Так ты что, серьезно, что ли? Ну, у всякой у болезни бывает конец, ну бабью ж глупость и смерть неймет. Так вот завтра же, чуть свет, иди обратно по дворам, кому что продала, и отказывайся: за ночь, мол, передумали.
— Не передумаем. Ночная кукушка все равно дневную перекукует. Да я уж и срочную телеграмму Сашке туда отбила: приезжай за нами.
Сашка еще короче отсверкнулся «молнией»: «Еду!» И следом за «молнией» заявился сам на звероватой машине и увез их в Сев. Каз. обл. вместе всех со всякими сковородниками, ухватами, лопатами, с самоваром и самоварной трубой.
И Лежачий Камень зашевелился: если уж Семен с Шуркой со своим утиным выводком отважились кинуть все и уехать на целину — значит, есть смысл, а уж молодым да холостым и подавно само время велело поднимать и осваивать.
И не было таких лежачих камней, которых бы не разрушало течение времени.
Никогда не было.
Иван-да-Марья
Упоминая всуе и по-за глаз, их во всем Железном никто не называл иначе, как только сразу обоих и вместе: Иван-да-Марья. А чтобы располичить, о ком же из них конкретно оповещается, ту особу первой и ставили в связке.
Но чаще они фигурировали оба сразу.
— Слыхала? Краевы опять первое место заняли.
— По чему?
— По вспашке, не по гульбе же.
— А потому и занимают, что даже одну книжку читают в обнимку.
И хотя в этом крылся более глубокий корень наподобие того, что бедный духовно не создаст и ценностей материальных, на их общие интересы смотрели как на мирские, и неразлучность объяснялась привычкой сызмальства.
Вместе пасли зеленых гусят возле мельницы-ветрянки на одуванчиковом пригорке, встречали вечерами отяжелевших коров из табуна, играли по праздникам в одни игры.
Но когда и поженившись, сели они рядом за парту в ликвидацию неграмотности, было пересудов. И у баб, и у мужиков.
— Ну, Иван-да-Марья… До всякой нужды на пару.
— Что колышки в перевясле. Тоже, поди, уверовали в эту советскую любовь.
— А лучина с верой — чем не свеча?
И с той свечой — никуда друг без друга. Иван — на трактор, Мария — на плуг. Иван на комбайн — и Марья с ним. Иван в дальний командировочный рейс — и она в кабину его автомобиля грузчиком или экспедитором. И тогда не обходилось без скабрезных мужицких шуток, хотя и были моральные устои в Железном действительно железными.