Все по местам!
Шрифт:
Невеселые мысли Слободкина увели бы его далеко, если бы на выручку не пришла сама бригада.
— Эй! Ты пятую ищешь? — сердито окликнул его чумазый парень в телогрейке, промасленной до такой степени, что она казалась кожаной.
— Пятую.
— Я — пятая. Где тебя столько времени черти носят? Тебе мастер что сказал?
— Шестерни полетели…
— Полетели, полетели, — передразнил его чумазый, — ты уж не подумал ли, что улетели они совсем? Вот, полюбуйся, я сам их снял, пока ремонта твоего дождался.
У ног Слободкина прямо на земляном полу лежали три щербатые шестерни — у каждой не было и половины целых зубьев.
— Твоя
— А я-то тут при чем? — развел руками парень.
— Если бы уход за шестернями был, они бы еще сто лет прослужили. Так где же твоя бригада?
— Ты что, глуховат малость? Сказал же тебе — я и есть пятая.
— Ах, вот оно что… — понял, наконец, Слободкин. И большое у тебя хозяйство?
— Для одного человека вот так хватает! Испытываю автоматы на вибраторах. Ну, давай, давай, ремонтируй, некогда мне.
Чумазый исчез так же неожиданно, как появился. Слободкин опять остался наедине с невеселыми мыслями. Они, как поломанные шестерни, поворачивались медленно, со скрежетом, одним скрошившимся зубом ломая другой. Вот получил задание, нашел пятую бригаду, выяснил размеры аварии. Приступай к делу, да побыстрей, не теряй ни минуты. Все верно, и все наперекосяк: какой бы он ни был плохой, но все-таки токарь, а мастер подбросил ему работенку чисто слесарную. И как это легко и просто у него получилось: придется наращивать зубья! Конечно, придется. Куда теперь денешься? Но слесарного инструмента под рукой нет, и вообще Слободкин отродясь не починил сам ни одной шестерни. Видел только, как другие это делали. Правда, вспомнил сейчас все, до малейших подробностей. И как надо спилить остатки выкрошившихся зубьев, и как просверлить отверстия для крепления новых, и как резьбу метчиками нарезать… И еще вспомнил Слободкин, что он солдат, что в любом, самом трудном деле он должен, обязан даже найти выход. Сообразить и доложить! — учил его старшина Брага. И соображал, и докладывал.
…Поздно вечером, свалившись без сил на койку в промерзшей конторе, Слободкин не мог даже как следует вспомнить, где и как отыскал он метчики, сверла, напильник, в каких тисках по очереди зажал все три шестерни и всем трем не только вставил новые зубы, но и спилил их ровно, точно, аккуратно. Он делал все это с каким-то дьявольским наслаждением, словно доказывал не Баденкову, Каганову, пятой бригаде, а самому себе, может быть, в первую очередь: руки его кое-что умеют, голова на плечи не только для этой дурацкой чалмы посажена.
Прошедший в тревогах и хлопотах день был знаменателен для Слободкина и тем, что принес ему знакомство еще с одним человеком в шинели, Прокофием Зимовцом. С первой же минуты они поняли, что судьба свела их вместе совсем не случайно. Известно, солдаты сходятся быстро и по каким-то особым, необъяснимым законам. Уже по тому, как Зимовец отсыпал из тощего кисета махорку для нового знакомого, тот почувствовал, что перед ним человек не только добрый, но и сам немало протопавший по солдатским путям-дорогам.
— Десантник? — спросил Зимовец.
— Откуда знаешь?
Круглое, веснушчатое лицо Зимовца покрылось оборочками едва заметной улыбки.
— Да об этом уже весь цех говорит. Кого только тут нет! Теперь еще и воздушная пехота будет. Трудно тебе придется здесь — приварок не тот. Ты к десантным разносолам привык — у нас сырое тесто взамен хлеба и то не каждый день. Как — сырое?
— Очень просто. То дров нет, то муки. То и того и другого сразу. Сегодня как раз такой денек выпал. Мы их знаешь как зовем, такие дни?
— Ну?
— Разгрузочными.
— Зачем?
— Чтобы не так тошно было терпеть до следующего. Посмеемся, вроде легче станет.
— Был у меня в роте дружок Кузя. Тоже все острил насчет разгрузочного да разгрызочного.
— Разгрызочного?
— Придумали вместе с ним, когда в окружении сырую картошку грызли. И еще грибы.
— Тоже сырые?
— Ага.
— Понятно.
— И тебе, чувствую, довелось?
— Спрашиваешь!..
Восстанавливая сейчас в памяти этот разговор, Слободкин подумал о Кузе. Где он теперь? Что с ним? Вернулся в роту? Или попал в другую, первую встречную, маршевую? Или напоследок и к нему придрались доктора и упекли в какую-нибудь дыру, вроде этой? Слободкин никак не мог сравнить своего теперешнего положения с тем недавним, хотя тоже не героическим, но все-таки воинским. Тут, в одиночестве, он мог себе в этом признаться откровенно и честно. Конечно, никаких подвигов он лично не совершил. И Кузя, пожалуй, тоже. Но немца все же били? Били! И еще как! А теперь? Тыловик, нестроевик и еще много ик, от которых, как задумаешься, нервная икота начинается. Или это от стужи?
Слободкин пробовал получше закутаться шинелью, но холод подбирался к нему со всех сторон, особенно через разрез на спине, который никак не удавалось запахнуть, и он снова и снова ругал себя за то, что выбрал кавалерийскую.
Но все мрачные мысли вскоре вытеснила одна, не угасавшая в нем ни на минуту, только искусственно отодвигаемая в сторону, словно какой-то предмет тревожная, неотступная мысль об Ине. Что случилось с ней в первый день войны? Что произошло потом? Жива ли? Здорова ли? Как отыскать ее на этой земле, где все сдвинулось со своих обычных мест — и люди, и заводы, и даже целые города? И все продолжает еще двигаться, вращаться по какому-то непонятному, заколдованному кругу — без остановки, без передышки. И скорость круговерти все возрастает, ветер все сильнее свистит в ушах. Все сильнее, все отчетливей…
Слободкин начинал прислушиваться к вою ветра за окном, к ветру сумасшедшего вращения, и два звука слились в один — грозный пронзительный, заглушающий все остальные. Через некоторое время в нестерпимый вой ворвались сперва неясные, отдаленные, потом все более отчетливые лающие звуки зениток это уже не плод воображения, а самая настоящая реальность.
Слободкин вскочил с постели, подошел к задраенному картонными ставнями окну, в узком просвете увидел исполосованное прожекторами небо.
Что творится, Инкин, поглядела бы, что творится! Слободкин давно привык беседовать с Иной, как будто она была возле него. Он всегда ощущал ее рядом.
В дверь стукнули. Слободкин вздрогнул от неожиданности.
— Эй! Хлопец, ты жив тут?..
Нового знакомого он узнал и в темноте: могучие плечи коменданта едва протиснулись в узкую дверь конторы.
— Вам тоже не спится? — спросил Слободкин как можно более ровным голосом.
— Некогда, веришь? Я к тебе зараз по дилу. Комендант протянул Слободкину какой-то предмет, в котором тот на ощупь сразу узнал пилотку.
— Вот спасибо! Большое спасибо! — смущенно воскликнул Слободкин, и, чтобы хоть чем-то отблагодарить коменданта, добавил на чистом украинском: — Вид всего щирого сердца!