Все прекрасное – ужасно, все ужасное – прекрасно. Этюды о художниках и живописи
Шрифт:
«Задание на дом».
Что-то вроде фундаментальной математической задачки, над которой человек бьется десятилетиями, веками, а то и тысячелетиями в надежде найти единственное правильное решение.
Ficus macrophylla.
Сообщение? Знамение? Напоминание?
«Складки коры, говорящие об ураганах?»
«Морщины задумчивости?»
«Узор на шкуре ягуара?»
Вегетативная архитектура Ficus macrophylla представляет собой идеальный природный локус. Памятное место для укрытия аллегорий.
Фигур памяти.
Кто поместил мнемонические картины в зеленые каркасы гигантского фикуса?
Тени каких идей притаились в зелени аркбутанов и контрфорсов вегетативного чуда?
Имена гостей аристократа Скопаса, принявших участие в печально закончившемся пиршестве, запечатленных в памяти поэта?
Утерянная «Битва при Ангиари» Леонардо да Винчи?
Золотое яйцо, снесенное пестрой птицей Курочкой Рябой? [8]
Четырнадцать слов, распознанных ацтекским жрецом Тсинакане в краткие мгновения кормления зверя?
8
С детства мне не давал покоя темный смысл сказки «Курочка Ряба». Став взрослым, я попытался прокомментировать притчу. Золотое яичко, снесенное волшебной пестрой птицей Курочкой Рябой в одноименной русской сказке, создано из философского золота. Внутри пребывает истина: философский камень – anima mundi. Философский камень недоступен деду с бабой (били-били – не разбили), так как истину может обрести лишь избранный – тот, кто осуществил Великое деланье, умер и обрел бессмертие. Мелькающее, ускользающее время-мышь отнимает у деда с бабой золотое яичко: мышка бежала, хвостиком махнула, яичко упало и разбилось. (У Зосимы Панополитанского: anima mundi высвобождается мечом, рассекающим «яйцо».) Курочка Ряба утешает стариков тем, что снесет им яичко не золотое, а простое, тем самым открывая тайну, что истину можно увидеть и найти повсюду, в том числе и в обыкновенном яичке.
Или же египетская правда Гермеса Трисмегиста, расшифрованная магом Возрождения Джованни Пико делла Мирандола?
Да мало ли что!
Увидеть, разгадать, что за фигуры памяти невидимками мерцают в таинственных арках, – задача для исследователей, визионеров, мистиков и художников.
Эрик Булатов
70-е годы XIX века. Популярный в те годы в среде неофициальной культуры философствующий господин Евгений Шифферс пришел посмотреть работы в мастерскую художника Эрика Булатова. Увидев картину «Слава КПСС», Шифферс трижды испуганно перекрестился и воскликнул: «Как вы посмели на нашем русском небе написать имя дьявола?!» Булатов показал следующую картину «Иду». «Значительно лучше, – слегка успокоившись, удовлетворенно крякнул гость, – но надо же закончить начатую мысль и дописать: Иду к тебе, Боже!» Больше Булатов Шифферса на порог не пускал.
Кстати, еще о Булатове: в 1988 году у Эрика состоялась выставка в Центре Помпиду в Париже. Газета «Русская мысль» напечатала рецензию на выставку. Вместо того чтобы порадоваться за автора (а заодно за все русское искусство) и поздравить художника, газета опубликовала следующее: «Если в ранних работах еще была надежда, что из Булатова получится художник, то поздние картины таких надежд не оставляют»…
Когда я думаю об Эрике Булатове, первое слово, которое приходит в голову: достоинство.
Пейзаж зачеркнут, запечатан двумя крестами.
Изображение вызывает в памяти картину Исаака Левитана «Над вечным покоем». И там, и тут взгляд на поднебесную с птичьего полета. И там, и тут – храм. И там, и тут – река неспешно несет свои воды. И там, и тут – бескрайняя даль. И там, и тут – масштабное высказывание о стране. И там, и тут – собирательный образ России.
Бережно, на одном дыхании выписана церковь. Покосившаяся луковица. «С колокольни отуманенной кто-то снял колокола».
И избы. «Избы серые твои».
И тающая даль.
Во время Второй мировой войны в Москве окна в зданиях заклеивали бумажными лентами крест-накрест. На случай бомбежки. Заклеенные таким образом стекла были устойчивы к взрывной волне и не разбивались. В детстве я, послевоенный ребенок, с волнением взирал на несмываемые стигматы крестов в окнах домов на нашей улице Казакова. Я представлял себе жителей этих домов, взирающих на зачеркнутый мир. На зачеркнутых людей. На небо в крестах.
Нечто подобное мы наблюдаем в картине Булатова «ХХ век». Пейзаж запечатан двумя красными крестами.
Заговорен.
Картина-оберег.
От кого?
От «какого хочешь чародея».
Чтоб не пропала и не сгинула перекрещенная художником Россия.
Эдуард Штейнберг
Художник Эдуард Штейнберг мгновенно устанавливал контакты с людьми. Бросался в глаза контраст между образом простоватого парня со слегка приблатненной речью и мудреным эстетским искусством, которое этот парень творил.
Жили Штейнберги открытым хлебосольным домом.
Я с удовольствие хаживал к ним в гости.
Творчество Штейнберга – подарок искусствоведам формальной школы. И в абстрактных, и в фигуративных работах художника мы обнаруживаем вкус, тонкое чувство цвета, гармонии, формы, композиции, ритма. Умелое варьирование мотивов для достижения контекстуального богатства и т. д.
Но в данном случае речь пойдет об иных аспектах творчества.
Галина Маневич, вдова художника, в воспоминаниях писала, что многие усматривали связь между светлым колоритом ранних фигуративных работ Штейнберга и тональностью произведений Вейсберга. Помнится, у меня были сходные ассоциации.
Проблема «белого» была весьма актуальна в 60–70-е годы для неофициальных художников: работы Владимира Вейсберга и Эдуарда Штейнберга, картины «Портрет Севы Некрасова», «Брежнев в Крыму», первый вариант «Живу-вижу» Эрика Булатова, альбомы Ильи Кабакова.
Следует также вспомнить оказавшего влияние на многих, популярного в то время в московской художественной среде итальянского художника Джорджо Моранди. Именно оттенки Моранди играют в абстрактной живописи Штейнберга 70–80-х.
Далее след ведет к «белому на белом» Казимира Малевича.
Ну а если приглядеться внимательнее, мы увидим и у Штейнберга, и у Вейсберга, и у Моранди, и у Малевича, как отблеск далекой звезды, ясный свет фресок Пьеро делла Франческа.
В своем программном тексте «Письмо К. С. Малевичу» Штейнберг позиционирует свое творчество как постоянный диалог (вернее было бы сказать: монолог) с мэтром: «С тех пор диалог с Вами почти не прекращался. Вправе ли я на него рассчитывать?»
Диалог с Малевичем вел и знаменитый мастер Александр Родченко. Это также было одностороннее (со стороны Родченко) соревнование с великим мэтром. Которое можно было бы обозначить как «битва за новое». Художником двигало желание создать иное, нежели Малевич, новое. Если Малевич декларировал «белое на белом», то Родченко брался за «черное на черном». Результатом явились работы, которые, безусловно, можно назвать высочайшими достижениями мастера. Например, «Чистый красный, чистый желтый, чистый синий» (встречаются варианты названия: «Триптих», «Триптих из серии „Гладкие доски“»).