Все пули мимо
Шрифт:
Только тогда мсье Серьйожа бокал свой поднимает и тост вычурный насчёт русско-французского сотрудничества толкает. Чокаюсь я со всеми по-нашенски и, пока они по маленькому глоточку пригубливают, залпом вино в себя ввожу. Кислятина ещё та. И что в ней выдающегося французы находят?
Пошарил я глазами по столу, а закуси — зась! Закуриваю тогда и говорю напрямик:
— Значит, так, — дым в сторону мсье Серьйожи пускаю. — Не хрен тут рассусоливать да тары-бары европейские разводить. Жрать охота. Мы здесь все свои, выпендриваться не перед кем, потому пусть мечут на стол всё, что в печи.
Опять не врубается мсье Серьйожа, словно я не по-русски изъясняюсь. Сашок переводит, и глаза у мсье Серьйожи, что у трески морской, из орбит вылезают.
— Тут так не можно… — лепечет.
— Да брось ты! — отмахиваюсь небрежно. — Сашок, организуй, будь добр. Да, и водочку не забудь.
Сашок линяет из кабинета и в момент всё «организовывает». Через минуту стол от жратвы уже ломится, а мсье Серьйожа в осадок полный выпадает.
Подзакусил я, да под водочку, и осоловел. Гляжу на спутников своих глазами добрыми, слушаю, как они вполголоса, чтоб мне, значит, насыщаться не мешать, условия контракта какого-то обсуждают. Цифрами миллионными, что горохом, сыплют, друг другу лыбятся и, похоже, все довольны, у всех свой интерес наблюдается. Хотя куда они, эти миллионы, от моей мошны денутся? На меня все работают.
— А где тут лапки жабьи? — встреваю в разговор, взглядом блюда изучая. — И эти… как их… Во, улитки садовые?
Опять не врубается мсье Серьйожа, но когда Сашок переводит, растерянно руками разводит.
— Не готовить здесь…
— Завтра чтоб организовал, — распоряжаюсь, отворачиваюсь от стола и в окно гляжу.
Действительно, вид из окна ещё тот. Огни города великого в ночи перемигиваются, а апофеозом над ними Эйфелева башня, прожекторами освещённая, костью обглоданной возвышается. Посмотрел-посмотрел я на неё, и неожиданно грусть-тоска меня странная охватила. Будто сбылась моя мечта самая заветная, а что дальше делать, ради чего жить, не знаю.
«А ведь жисть, кажется, удалась», — мелькает мысль светлая. Наливаю себе полную стаканяру водки, оприходую её и тут же намертво вырубаюсь, находя приют себе временный мордой в салате каком-то. Что Ломоть.
36
Поутру очнулся я в кровати огроменной — никак не меньше, чем человек на пять. И на такой мягкой перине, что как в болоте в ней утопаю, а выбраться по слабости житейской не могу. Голова трещит, в глазах всё плывёт туманом сизым, где руки-ноги находятся не только не понимаю, но и не ощущаю. Хочу рукой двинуть — нога поднимается, ногой — вроде хвостом несуществующим, типа львиного, с кисточкой, начинаю дрыгать. Попробовал пойти от противного — хвостом этим самым пошевелить. Ва-аще аут полный приключился — будто крылья стрекозиные на спине затрепыхались, на пол меня из кровати вывернуть норовя.
— Эй, люди! — зову слабым голосом.
На мой зов из тумана пятном белым дама нечёткая появляется, на столик возле кровати поднос ставит. А на подносе — лекарство вожделенное всех видов: пиво, водка, коньяк… Однако видит око, да зуб неймёт.
— Вливай… — шепчу горлом пересохшим и рот широко разеваю, поскольку руки свои почему-то плавниками рыбьими ощущаю, которые лишь трепещут судорожно, но мне не подчиняются.
Сестрой милосердия мне дама белая водку из штофа запотевшего в хрустальный стакан наливает, ко рту моему сердобольно подносит. Лавиной горной водка в организм ухает, и меня словно на электрический стул сажают да напряжение тысячевольтное врубают. При этом одновременно газ в камеру пускают и табуретку из-под ног вышибают.
«Что же вы, падлы, — орёт всё моё естество, — меня на американский манер кончаете?! Я ведь в Европе, во Франции — гильотину подавай! Быстрее будет — всё мучиться меньше…»
Чёрта с два меня кто послушался. Но, чувствую, вроде как напряжение в сети электрической падать начало, камера газовая проветриваться стала, а удавка горло ва-аще отпустила. Никак помилование поспело…
Зрение моё наконец фокусируется, и вижу я, что в огромадном таком номере гостиничном нахожусь, а возле меня горничная миловидная суетится.
Ничего из себя бабец, думаю, но где-то глубоко в сознании страх гнездится — уж не мерещится ли мне всё, не белая ли горячка, эта горничная? Протягиваю руку и попку её щупаю. Не-ет, с души камень падает, настоящая…
Но она себя нестандартно ведёт. Вместо того, чтобы возмутиться там, либо по морде мне съездить, в кровать ко мне вдруг плюхается.
— Ты чо, дура, — говорю ей, — какой же из меня сейчас мужик, с бодуна?
Ни фига она по-русски не понимает, по-французски что-то лепечет, ручками жаркими меня обнимать начинает. Ну это уже ва-аще! Мне сейчас душ холодный край как нужен, а не объятья горячие! Освобождаюсь от её ручек, из кровати выбираюсь и вторую дозу в себя ввожу. Во это уже дело! Тут я себе и бутербродиком махоньким закусить позволяю и вроде человеком себя чувствовать начинаю.
Нашёл я затем свою одежду в шкафу, сотню баксов горничной сунул и за двери выпроводил. Ну их, этих француженок, с их воспитанием европейским… Секс, видите ли, у них по утрам… По утрам похмеляться нужно!
Перекусил я немного, что там на подносе было, и номер оглядел. Меблишка такая вычурная стоит, стиля то ли ампир, то ли рококо, то ли ренессанса раннего долбанного — хрен просечёшь, поскольку я в этом разбираюсь что в зуб ногой. Одним словом, клёвая. То ли старинная, то ли под старину. Ну шторы там тяжёлые висят, с кистями, зеркала, небось, венецианские… Короче, ничего так себе номерок, просторный, чистенький, ухоженный, из двух комнат — спальни, где я очнулся, и гостиной обширной, в которой двух «горилл» своих обнаружил, в креслах храпящих.
Другой бы на моём месте пинками их растолкал и вмиг уволил. Я же по утрам благодушный бываю, да и что мне их «телохранение», если у меня на этот самый случай Пупсик есть? Пущай себе дрыхнут — тоже ведь люди, сам недавно в их шкуре был.
Принял я душ холодный, побрился, оделся и в окно выглянул — самое время на Париж при свете дня поглядеть, красотами его полюбоваться. Одно дело — по телику видеть, другое — воочию.
Что в душу мне плюнули. Вид из окна где-то этажа с третьего ещё тот оказался. Напротив, метрах в шести, стена дома громадного, обшарпанного, всю перспективу загораживает, а внизу улочка узкая, по которой машины с трудом проезжают, поскольку тротуары лотками овощными сплошь уставлены. Попробовал окно открыть, чтобы вдоль улицы посмотреть, — чёрта с два получилось. Намертво запечатано. Видно, вонь от овощей ещё та… Да и мухи там, небось, сонмами витают.
Не успел я выматериться всласть, как мои сопровождающие в номере нарисовываются. Сашок, «бухгалтер» и мсье Серьйожа.
— Доброе утро, Борис Макарович! — галдят вразнобой.
Ничего я им не отвечаю, смотрю набычившись, что Ленин на буржуазию. Подлянку мне с видом из окна устроили, а теперь — утро доброе?! Погодите у меня, я вам тоже настроение попорчу.
Видят они такой приём холодный, тушуются, с ноги на ногу переминаются. Наконец мсье Серьйожа вперёд выступает и предлагает: