Эти маньчжурские платоНапоминают Чкалов.В Чкалове на ШевченковскихТочно такие места.В Маньчжурии с первых днейЧувствуешь подавленность,Неуверенность в себе,Ты немногословен, сдержан.На Шевченковских легче,Это же Чкалов.Точно такие места —Немногословен, сдержан.
1987–1989
«Фридрих идет как Бетховен…»
Фридрих идет как Бетховен,Рукою власы шевелит,Он наш, он пуглив и греховен,Он
смертен и даровит.А мы устремляемся следомИ ходим за Фридрихом вслед,И нашим бесчисленным летамИ вправду счисления нет.
1990
«Когда стеклянны дверцы шкапа…»
Когда стеклянны дверцы шкапа,Скрипя, распахиваются вдруг,В природе пышно расцветаетПронзительный, негромкий звук.Мы все выходим ради Бога,Гуляет почва под ногой,И придорожные оврагиПереполняются водой.И провода поют и рвутся,Не в силах электричество сдержать,И мы печем картофель в углях,Поскольку некуда бежать.И на сырой земле вповалку,Под гром и молнии разряд,Мы засыпаем сладко-сладко,Как много-много лет назад.
1990
«Входит двоюродный брат…»
Входит двоюродный брат,Просит передать деньги нуждающемуся товарищу.Постой, брат,Твоего товарища давно нет в живых.Нет, брат, веришь – бесконечно нуждается.
1992
«Вывешивать белье…»
Вывешивать белье,Питаться снегом,В наш двор не заходило время,Нас не боялась детвора.Припомним – детвора с магнитомПроходит нашей улицею торопливо…………….
1992
«Был опыт в градостроительстве…»
Был опыт в градостроительстве,Строил в Польше,На рубеже первичных изысканийИспытывал отвращение как профессионал,Замыкался в себе,Отвечал самым высоким требованиям.
1992
«На нашей Энской улице…»
На нашей Энской улицеБыл исправительный дом,С копьевидною оградою,Готическим окном.Там, заградивши проходную,Дежурил часовой,И нашу улицу роднуюСчитал своей родной.И днем и ночью музыкаИграла в замкнутом дворе,И заключенные, как девушки,Пританцовывали при ходьбе.И взгляд холодный и стороннийЧерез барьер не проходил,И с неба ангелы ГосподниБросали мишуру и серпантин.
1993
«Нет, никогда не может статься…»
Нет, никогда не может статься,Чтобы электрик молодойНе отрицал основ естествознания,Не рисковал жизнью.Он повествует о войне,Неразличимой невооруженным глазом.Радиопомехи беспрестанно вмешиваются в его речь,Прощай, электрик.
1994
«И сестры, осмелев, выходят к полднику…»
И сестры, осмелев, выходят к полднику,И пьют ситро, и утирают пот,И гость снимает со стены гармонику,И неаполитанскую поет.И как прибой накатывает ужин,Окно задето фосфорным огнем,И сестры полагают гостя мужем,И переодеваются при нем.
1994
«Ах, чайки кружатся над фабрикой…»
Ах, чайки кружатся над фабрикой,Слышится колокольный звон.Я беден, я вычищаю сточные колодцыВ термических залах.И первый подземный толчокЯ расцениваю как предательство,Я обнаруживаю прогорклый запахПриродного газа.Я обращаюсь к бегущим товарищам:«Который час, дорогие мои?»Они отвечали: «Прощай, Александр,Мы погибли, нам нужно идти».Они провидчески отвечали:«Ты распрямишься, станешь субподрядчик, Александр!»Я пританцовывал, обмирая от страха,Я не был Александром.
1994
«Камнями девочки играли в бриллианты…»
Камнями девочки играли в бриллианты,Заканчивалась Тридцатилетняя война,И словно перочинный ножичекПо мостовой катилась рыбья голова.Дальние овраги фосфоресцировали.Продовольственные склады тщательно охранялись.Караульные исполняли комические куплеты,Как будто артисты.«О, Господи, – шепталися в домах,—Мы что-то не очень хорошо себя чувствуем.Мы, в сущности, наповал убиты,Как подсказывает сердце.Предназначения судьбы не применяются в точности,Отсюда страшная неразбериха.Мы перекувырнемся и станем Габсбурги,Нам хочется блистать, кощунствовать».На заставах еще постреливали,Свободные передвижения были запрещены.В войсках беспрестанно жаловались на самочувствие:«Мы не очень хорошо себя чувствуем».
1994
«Ударим в веселую лютню…»
Ударим в веселую лютню,Поедем на аэродром.Воскликнут часовые:– Сюда нельзя, панове!– Как жаль, мы проездом, панове,Мы лютню продаем.У вас на аэродромеСветло, как будто днем.Очевидно, празднества святые,И нам скрываться не пристало,И, значит, наши золотыеМы раздадим кому попало.
1995
«Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну…»
Я уехал в Монголию, чтобы поверить веселому сну,Сопровождал военизированный караван,Подножка вертолета скользнула по виску,На всю жизнь остался фиолетовый шрам.Подростки латали бечевкою войлочный мяч,Пастухи выпивали, передавая узкий стакан.Я оставался в полном сознании, чтобы слышать приказ,У развилки дорог стоял истукан.К ночи пыль оседала, я споласкивал рот,Освобождался от наплечных ремней,Удары сердца я воспринимал как парольИ гордился озабоченностью своей.И обернувшись худым одеялом, как учил проводник,Я слышал было шаги развеселого сна,Но являлся мой старший брат и песен не заводил,И простуженно кашлял, и исчезал как луна.Я звал его, шарил по воздуху непослушной рукой,Обыскивал местность при поддержке ночного огня,И товарищи, смертельно уставшие за переход,Угрожали избавиться от меня.
1996
«И в страшном сумраке аллей…»
И в страшном сумраке аллейВставал учитель слободской блаженной памятиС пятнадцатилетнею утопленницей в обнимку,Страна была Китай.На рукаве цветочной клумбы горела свеча,Любовники недоумевали.В воздухе пахло грозой,Кленовый лист прилеплялся к губам.За пограничным ограждением обнаруживался свежий провал,Аллеи распрямлялись в единую линию,И шторм прощальный уж не огорчал,И ослабление государства.