Все ураганы в лицо

Колесников Михаил Сергеевич

Котовский давно привлекал внимание Михаила Васильевича. Этот могучий человек словно специально был рожден для боевых дел. Одним ударом шашки он мог разрубить беляка пополам. Он был карающей десницей революции, воплощением ее народной силы. Когда он входил в комнату, сразу становилось темно: он заполнял собой все пространство. Большая круглая голова, всегда тщательно выбритая, широкая выпуклая грудь, громадные ручищи — все как в сказе о былинных богатырях. Но резкие складки между бровями и тонкие недобрые губы могли бы подсказать хорошему физиономисту, что в этом, на первый взгляд, добродушном, неповоротливом человеке глубоко

скрыт бешеный, неукротимый характер. Однако характер проявлялся в нем, как было известно Фрунзе, лишь по большому счету. В обычное время Григорий Иванович выглядел добродушно-спокойным, даже каким-то смирным, вроде бы стеснялся своей силы. Имелась еще одна особенность в натуре Котовского: он умел восхищаться боевыми делами других, будь то обыкновенный красноармеец или же сам командующий. В каждом он ценил предельное проявление духа, каждого мерил мерой гражданственности. Люди с притупленным чувством гражданственности его прямо-таки удивляли — не может быть таких! Он был на четыре года старше Фрунзе, испытал не меньше, приговаривался царским правительством к смертной казни за революционную работу, но на Фрунзе глядел с глубочайшим восхищением: здесь гражданственность выступала в своем идеале.

— Вас через повешение? — как-то спросил Михаил Васильевич.

— Да. В шестнадцатом.

— А где сидели?

— В Николаевской каторжной тюрьме.

— В «николаевской могиле»?

— Совершенно точно.

— Коробку застали?

— Вы знаете этого изверга?

— А я сидел в тринадцатой камере.

— Вот это здорово: я ведь тоже сидел в тринадцатой! Так это ж прямо-таки невероятно…

Фрунзе затянул басом: «Помилуй народ многогрешный, царь небесный свет… Господу богу помолимся!..»

Котовский прыснул.

— Так это же Рафаил!

— Я хором каторжан ведал.

— И что пели?

— Всякое божественное. А вы молдавские песни знаете?

— Знаю. Быть молдаванином и не знать песен своего народа?!

— Хотелось бы послушать. И вообще все про Молдавию. Я ведь по отцу — молдаванин, а в Молдавии никогда не бывал, и песен не знаю, и молдавского языка никогда не слыхал.

Когда Роберт Эйдеман вошел в кабинет командующего для доклада, то застыл на пороге, даже растерялся: легендарный комбриг красивым мягким басом выводил какую-то тягучую песню на незнакомом языке. Фрунзе внимательно, с деловым видом слушал.

Когда Котовский кончил петь, Эйдеман доложил:

— Махно объявился в Гуляй-Поле!

— Какими силами?

— Трудно сказать. Он ведь обрастает кулачьем, как снежный ком.

— На этот раз он не должен от нас уйти…

Как член правительства Украины Михаил Васильевич мог прибегнуть к старому, не раз испытанному средству: провести на съезде закон об амнистии тем махновцам, которые добровольно оставят банду и вернутся к мирному труду. Он знал, что такой закон — самое действенное оружие против массового бандитизма, так как украинское село успело оценить выгоды Советской власти и повернулось к ней.

Как и ожидал Фрунзе, закон дал колоссальный эффект: десять тысяч бандитов сложили оружие! У Махно осталось тысячи две сабель — не больше. Он оказался изолированным и вынужден был из Гуляй-Поля перебраться в Полтавскую губернию. Но он жил, существовал, нападал, грабил, убивал, и за его плечами по-прежнему стояла зловещая фигура Волина-Эйхенбаума, угрюмого волосатого

человека, с толстыми, выпяченными губами, возомнившего себя пророком анархизма. Волин-Эйхенбаум изрекал сентенции, заимствованные у других, а окружающим казалось, что эти сентенции рождаются в его дремучем мозгу:

— Движение — все, цель — ничто. Прекрасен хаос — из него рождаются все формы. Чем больше в мире смут и беспокойства, тем лучше. Бытие лишено разумной связи. Велик тот, кто действует: в хаосе равноценны и великое злодейство и великая гуманность…

Но у Волина-Эйхенбаума помимо этих туманных сентенций имелась и четкая политическая программа: он был связан сразу с тремя разведками: французской, английской и американской, а также с Петлюрой. Программа не отличалась оригинальностью: разъедать Советскую власть изнутри, всеми возможностями способствовать отделению Украины от России.

И если Деникин, Колчак, Врангель, Юденич делали ставку в основном на иностранный капитал, то Волин-Эйхенбаум давно понял, что мелкобуржуазная стихия внутри страны, национализм куда страшнее английских и французских пушек и танков. На среднем пальце левой руки Волин-Эйхенбаум носил железное кольцо с эмблемой: змея, пожирающая сама себя.

— Наши цветы распускаются на неистребимых корнях, эти корни — природа человека, — внушал он Махно. — Цветы можно сорвать, смять, но корни уходят так глубоко, что они всякий раз будут давать новые цветы. Потому-то мы с вами непобедимы.

Махно слушал со скептической улыбкой. О каких победах может идти речь, когда от его армии остались рожки да ножки?!

Михаил Васильевич снова готовился к поездке в Москву, на Десятый съезд партии во главе украинской делегации. О съезде заблаговременно шло много разговоров: намечалось введение новой экономической политики. Но Фрунзе собирался выступать по военному вопросу.

Военный вопрос… Теперь, когда гражданская война в основном закончилась, намечалось резкое сокращение вооруженных сил. А оставшиеся силы должны были сохранить свою боеспособность и даже повысить ее. Речь, конечно, должна идти о реорганизации Красной Армии.

Это был очень сложный вопрос, если не самый сложный из всех, какие встали перед Республикой после окончания гражданской войны.

И хотя теперь Фрунзе как причисленному к Генштабу по штату было положено развивать военную науку, он не думал о своей принадлежности к Генеральному штабу. Проблему требовательно выдвигала сама жизнь. Сперва он составил тезисы, которые хотел положить в основу своего выступления на съезде, а потом увлекся.

Проблема волновала его не только в практических частностях, но и в целом, в теоретическом плане.

Что-то подобное уже было в его биографии: это когда он написал работу об Иваново-Вознесенской губернии в сельскохозяйственном отношении, став ее руководителем.

Снова заговорил в нем ученый, исследователь. И область приложения знаний была самой близкой, знакомой в мельчайших деталях, выношенной всем существом, выстраданной в бессонные штабные ночи, в беспрестанных боях.

Что касается реорганизации армии, то тут для него все было предельно ясно: армию нужно превратить в единый организм, спаянный сверху донизу не только общностью политической идеологии, но и единством взглядов на характер стоящих перед Республикой военных задач, способы их разрешения и методы боевой подготовки войск.