Все ураганы в лицо
Шрифт:
А заведующий хозяйственным отделом Михайлов, проявляя завидную энергию, носился в автомобиле вдоль линии фронта, опрашивал солдат, а потом что-то говорил нм, по-видимому разъясняя, что к имуществу нужно относиться бережно, поскольку запасы тыла совсем иссякли. После его отъезда солдаты ходили с заговорщическим видом. Неизвестно откуда в окопах стали появляться прокламации, в которых говорилось не только о мире, но и о земле. Штыки в землю! Участились случаи невыполнения приказов рядовыми. И вообще, солдат сделался смелым, дерзким на язык, будто чувствовал за собой какую-то силу. Начальство всполошилось.
Генерал
— Я его встречал раньше при каких-то весьма щекотливых обстоятельствах! — воскликнул генерал. — «Преступника ведут — кто этот осужденный?» Помнится, смертная казнь. Да не владимирское ли это дело?!
Он заторопился в судебный архив. Через неделю отыскал то, что нужно.
«Фрунзе! За него я еще получил нахлобучку от командующего Московским округом. «В твоей руке сверкает нож, Рогнеда!» Бог ты мой: два смертных приговора, каторга, вечное поселение! Бежал… «Славное море, священный Байкал…» Нужно запросить Иркутск. Сомнения нет: это он. Фотография скверная, но ничего. Теперь не уйдет. Срочно сообщить Эверту, минскому губернатору и начальнику Минского жандармского управления. Опасная штучка. Он весь фронт развалит, если уже не развалил… И как это он ловко ввинтил мне насчет драгоценностей, Суворова и его потомков. Загипнотизировал. Любовь Аль-санна, Аль-санна Федоровна… А я, старый осел, развесил уши…»
Жандармы и полиция по всему Минску старались напасть на след «титулярного советника Михайлова». Их оказалось несколько десятков. И все они внешне походили на ту скверную фотографию, какую генерал Милков выслал из Москвы.
Начальник жандармского управления твердил:
— Михайлов! Попробуй найди человека с такой выразительной фамилией. А может быть, он давно и не Михайлов вовсе, а Иванов, Петров, Сидоров. Приметы удивительные: «интеллигентного вида, русый, хорошо играет в шахматы, говорит по-французски». Я вот, к примеру, тоже хорошо играю в шахматы, и говорю по-французски, и у меня русые волосы.
Минск находился на военном положении. Задерживали бесцеремонно, по малейшему подозрению, документы проверяли придирчиво. Фрунзе испытал большое облегчение, когда получил от Батурина настоящий паспорт на имя Михаила Александровича Михайлова. Видно, сестрам Додоновым удалось выехать в Петроград и уговорить стариков Михайловых. Значит, Миша так и не объявился… Там, в Петрограде, была чужая трагедия: пропал без вести сын, и нужно отдать его документы другому, чья свобода каждую минуту висит на волоске, словно бы добровольно отказаться от последней надежды на возвращение сына; но эта трагедия была и его трагедией, так как он потерял преданного друга, который уже однажды спас ему жизнь.
Самым неожиданным образом Фрунзе попал в беду во время поездки в Ивенец. Острый приступ аппендицита. Его направили в госпиталь. Госпиталь был переполнен ранеными. Операция прошла не совсем удачно. Врач сказал:
— Придется полежать месяц.
Но жандармы, обшарив весь город, добрались и до госпиталя. Они все чаще и чаще стали появляться в палатах, бесцеремонно заглядывая в лица больных.
— Я хочу выписаться досрочно, — сказал Фрунзе врачу. — Тяжелораненых много, а я могу потерпеть.
Врач, по-видимому, догадавшись, в
— Собирайтесь! И немедленно. Они опять пожаловали. Я проведу вас служебным ходом.
Повидавшись с Любимовым, он в тот же день выехал в Москву. Чувствовал себя скверно. Решил предупредить Батурина телеграммой. Вышел на какой-то станции, отправил телеграмму и забрел в буфет выпить стакан чаю.
Но в дороге ему «везло» на встречи; прямо перед собой он увидел жандармского ротмистра Иванова, который в свое время снимал с него допрос. Иванов кивнул ему, как старому знакомому. А может быть, он кивнул кому-нибудь другому. Когда поезд тронулся, Фрунзе прыгнул в чужой вагон. Ротмистр как будто отстал. Проехал несколько станций, вернулся в свой вагон. Ничего подозрительного. Покружив по Москве, чтобы запутать шпиков, поехал на квартиру Батурина. Павел Степанович встретил радостно, но, выслушав историю с жандармским ротмистром, встревожился.
— Черт его знает, что у него на уме. Во всяком случае, здесь оставаться вам рискованно.
— Поедем, Михаил Васильевич, со мной в деревню, к моей матушке. Я возьму отпуск. Там и отдохнете, и подлечитесь, — предложила Анна Додонова.
— Что ж, свалимся вашей матушке, как снег на голову. Спасибо, Анна Андреевна. Я с радостью…
…Рязанщина. Глухой хутор. По ночам лают собаки. Облетевшая березовая аллея, уходящая вдаль. Морозные утра, уютный, теплый дом. У окна — Анна за старинным бюро. На ней длинное платье, освеженное рюшем из старого кружева. Волосы стянуты красивым узлом. Сельская тишина. Как будто и нет войны, окопов, бризантных снарядов.
— Постарайтесь понравиться маме, — говорит Анна. — Ей всего не объяснишь. Она у меня строгая, набожная. Вот та противная черная монашка так и трется возле нее. Приживалка…
— Беру на себя монашку, — отвечает он, смеясь.
Когда за ужином заговорили о войне, Фрунзе поднял глаза к потолку и произнес:
— В «Откровении» апостол Иоанн пророчествовал, что некогда народы сойдутся на месте, нарицаемом Армагедонн, и битва будет продолжаться целый день. Свершилось. День — иносказание.
Монашка бросила на Фрунзе недоверчивый взгляд:
— Вы знаете «Откровение»?
— И не только.
Он полтора часа подряд сыпал цитатами из Библии, из «Житий святых», из Евангелия и даже из псалтыря. Монахиня была сражена.
Мать Анны сказала:
— Вот видишь, какой хороший человек Михаил Васильевич, знает Евангелие, а ты, безбожница, сама не веришь и нас смущаешь.
Потом, когда старушки ушли, Анна и Фрунзе долго смеялись.
— Да вам хоть сейчас на амвон! Вот уж не подозревала. Думала, вы только Маркса, а вы и Матфея, и Луку.
— А я и псалмы петь умею. В «Николаевском университете» всему научишься от скуки. Приходится, помимо главного, знать массу всякой чепухи: например, Уголовное уложение, то есть право, которое должно быть уничтожено и будет уничтожено, как мне кажется, очень скоро. В революционной буре погибнет многое из того, что сейчас кажется несокрушимым, вечным. Ограниченность в людях воспитывали веками. Предположим, просыпаетесь вы утром — и ни одного жандарма, ни одного полицейского, ни одного капиталиста и помещика. А вы, Анна Додонова, ведаете просвещением масс в республиканском масштабе.