Все ураганы в лицо
Шрифт:
— А по какому делу?
— Дело не простое, — заговорил Ефрем осторожно и мягко, будто взвешивая каждое слово. Кивнул в сторону Стасюлевича: — При нем можно?
— Разумеется.
Ефрем помедлил.
— Ежели вы Михайлов, то можно. Только я наверное должен знать, что вы и есть тот, кем назвались. Время такое.
— Понимаю.
Фрунзе левой рукой вынул из нагрудного кармана удостоверение, поднес к глазам Ефрема. Потом негромко произнес:
— Не шевелитесь! Малейшее движение — и я стреляю.
Дуло револьвера уткнулось в бок Ефрема. Удостоверение упало на землю.
— Стасюлевич, обыщите его! Осторожнее…
— Револьвер и граната Новицкого. Вот так мужичок!
Милиционер
— Пошто, пошто, господин Михайлов?.. Время такое… Гранатку прихватил против бандитов. Пошаливают.
— Ну, хватит болтовни. Кто вас подослал? Впрочем, в милиции разберемся.
Мнимый Ефрем оказался землемером Ранкевичем. Группа националистов поручила ему заманить Фрунзе в лес, где землемера поджидали сообщники.
— Одного не пойму, как вы догадались? — изумлялся Стасюлевич.
— Да у какого мужичка видали вы такие аккуратные руки? У него даже черноты под ногтями нет.
— И только по рукам?
— Да нет же. Я ждал этого. Понимаете? Только не знал, с какой стороны они примутся за дело. Я наперед знаю, как они будут действовать. Двенадцать лет подпольной работы чему-нибудь да научили меня. Вот увидите, вскоре к нам пожалует господин губернский комиссар Авалов. Мог бы меня вызвать, да не станет, сам прикатит: дело спешное. А меня застать на месте трудно. Не успокоятся они до тех пор, пока не уберут меня любой ценой из милиции или вообще. Мы им крепко наступили на хвост.
Комиссар явился на следующий день. Его лицо пылало гневом. Тонкие усы воинственно топорщились. Когда комиссар злился, он обычно грыз собственные ногти. Вот и сейчас грыз.
— На каком основании вы задержали землемера Ранкевича?
— А вам откуда известно?
— Это к делу не относится.
— Вы так полагаете?
— Извольте отвечать за свои противозаконные действия.
— Вы, оказывается, законник, господин комиссар. При обыске у Ранкевича найдена граната Новицкого. Я уж не говорю о револьвере. Откуда у него военное имущество?
— Чушь! Как это вы ухитрились не обнаружить у него пулемет Максима?
— Пулемет обнаружен в имении Друцкого. Сегодня ночью. Заговор против революции. Готовлю письмо Керенскому. Ранкевич послан Друцким с заданием убить меня. Землемер сознался. Кстати, должен заметить, что как Друцкий, так и Ранкевич входят в известный вам Белорусский национальный комитет.
Комиссар сразу сбавил тон:
— Однако вы проворны, господин Михайлов.
— Служу революции.
— Нам кажется, вы проявляете излишнее усердие.
— Долг народной милиции — охранять общественный порядок.
— Так-то оно так, но на вас в думу поступают жалобы. Очень круто берете. Не боитесь, что могут убить из-за угла?
— Такова наша служба. А кому это — нам?
Комиссар, не найдя формальных возражений, ушел ни с чем.
— Угрожает, гадина, — сказал Фрунзе. — Что они выкинут еще? Состряпают какую-нибудь фальшивку. По логике должно быть именно так. Покушаться второй раз на убийство рискованно: рабочих мы предупредили.
Да, он знал, что его не оставят в покое. Малейший повод, малейший толчок извне или изнутри — и снова начнется смертельная схватка.
Еще в марте, на втором заседании Минского Совета, он поставил вопрос о созыве солдатского съезда, который должен создать фронтовой комитет. На фронте хозяевами должны быть сами солдаты, а не представители Временного правительства, вроде генерала Гурко, которого поставили командующим Западным фронтом вместо Эверта.
Большевики занялись подготовкой первого в истории солдатского съезда. Но идею Фрунзе подхватили эсеры и меньшевики. Временное правительство
— Самое нелепое, что после всего мне опять придется сидеть за одним столом с этим розовым боровом Родзянко, — сказал с усмешкой Бадаев. — Приковал нас бог к одной тачке — к политике. А тащим мы ее в разные стороны. Чья возьмет?
— Чхеидзе в этой упряжке, должно быть, мнит себя лебедем. Он галантен, как француз. Видите, с каким старанием прикалывает Родзянке свежий алый бант?
— Эти прохвосты всегда найдут общий язык.
Бадаев, или Егорыч, нравился Фрунзе своей какой-то невозмутимой величавостью, мужественной красотой. Это был «рабочий лев», как его называли в шутку. Но в шутке имелась своя соль. При взгляде на могучую фигуру Бадаева, представителя питерского пролетариата, на гриву его волос, на жилетку, под которой неизменно была свежая белая сорочка, возникала мысль о прочности и несокрушимости того дела, во имя которого он в течение ряда лет подставлял себя на думской трибуне под удары оголтелой своры всех врагов рабочего класса. Он был монументален. Царское правительство приговорило его, как и остальных депутатов-большевиков, на вечное поселение в Туруханский край. И вот Бадаев снова на коне…
Председательствовал на съезде командующий Западным фронтом генерал Гурко. Первое слово для приветствия предоставил Родзянке.
— Генеральский съезд, — шепнул Бадаев Фрунзе.
— Ничего, мы сделаем из него солдатский. А погончики с генералов снимем.
Родзянко дул в старую дуду. Классовый мир, война до победного конца во имя защиты завоеваний революции, обязательства перед союзниками.
Солдатские делегаты слушали хмуро.
Когда Бадаев стал излагать ленинские взгляды на войну и революцию, на армию, зал оживился. Родзянко, по-видимому, забыв, что он не на думском заседании, а на солдатском съезде, схватил председательский колокольчик и стал призывать Бадаева к порядку. Создалось комичное положение. Опомнившись, Родзянко бросил колокольчик и принялся разглаживать алый бантик у себя на груди. Бадаев улыбнулся и продолжал речь с еще большим накалом. Зал приветствовал его стоя.
А когда Фрунзе начал свою речь, солдаты стали недоуменно переглядываться. Михайлов ли это говорит?
А начал он так:
— «Долг наш: не щадя ни сил, ни времени, ни средств, безотлагательно приняться за работу. Пусть каждый отдаст свой труд в сокровищницу народной мощи. В грозный час испытаний да будут забыты внутренние распри, да отразит Россия дерзкий натиск врага…»
Раздались свистки. Кто-то крикнул: «Долой!» Фрунзе спокойно выдержал бурю протеста. Потом спокойно сказал: