Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Шрифт:
— Нет, это пастух.
— Хороший у тебя сын, — сказал ротмистр по-казахски с татарским акцентом. — Ты молодец, Кенжебай. А ведь мне говорили, что у тебя одни девки родятся.
Это было самое больное место, самое неприятное, что можно было сказать Яйцеголовому. Сыновей бог ему не посылал.
— Хороший сын, — твердил свое Новожилкин. — Очень хороший. Неужели такой же будет бандит, как ты. Как тебя зовут, парень?
— Амангельды.
— Ты знаешь, Амангельды, я киргизов люблю. У меня тоже есть сын… Ты знаешь, как твой отец живого человека в землю закопал?
Амангельды
— Расскажи начальнику, что говорили чиновники, когда приезжали к вам. Что говорили?
Кенжебай гнул свое, но и на его вопросы Амангельды не хотел отвечать.
— Садись к нам, — пригласил его ротмистр. — Садись, выпей. Это коньяк. Коньяк. Конь и еще як. Як — это бык такой косматый, в горах живет. Садись, привыкай. Ты сын славного бая, тебе надо научиться пить. Я вот не умею.
— Он слышал, он знает, господин, — настаивал на своем Кенжебай.
Амангельды понял одно: кто-то что-то донес начальникам. Или тех приезжих где-то обидели и теперь выясняют почему. В любом случае надо молчать.
Ротмистр протянул ему берцовую кость, лакомый кусок, но Кенжебай дал знак, и Амангельды вышел.
Он спустился с бугра к юрте батраков и только тут пожалел о большом куске сочного мяса. Пожалел и сплюнул.
Оставалась надежда на то, что хозяин заставит его гнать в Кустанай лошадей, подаренных начальнику. Однако наутро выяснилось, что начальник, протрезвев, лошадей брать отказался, сказал, что так много ему не надо.
— Золотом взял. Они любят золотом теперь…
Это стало известно от байских жен.
Глава восьмая
Уездный начальник вышел из-за стола навстречу Алтынсарину. Протянутую ему слабую руку крепко пожал двумя: подчеркнул, что казахский обычай ему знаком и что именно с Алтынсариным он здоровается по-казахски.
— Рад видеть вас молодым и здоровым. — Миллер и в самом деле отметил, что инспектор выглядит несколько лучше, чем месяц назад. — Уверен, что господин военный губернатор примет вас в числе первых, и не сомневаюсь, что ваши дела самые важные… У каждого дела самые важные, не правда ли?
Алтынсарин не сердился на долгие и ненужные речи уездного, на то, что Миллер поминутно вскакивал и выбегал из кабинета, чтобы отдать какие-то пустяшные распоряжения по устройству дома, где остановится губернатор.
— Итак, я обещаю, что доложу о вас, милейший Иван Алексеевич. Не сомневайтесь.
На крыльце, уже простившись, Миллер спохватился.
— Батенька мой! Как это так, все о завтрашнем да о завтрашнем, а про сегодняшнее и забыл. Так рад вашему бравому виду, что и забыл про грустное. Граф Толстой скончался. Не слышали? Да, да! Никто не ждал от него. Нынче у нас панихида.
Миллер говорил быстро, прервать его было невозможно, и Алтынсарин только по каким-то особым интонациям уловил, что речь идет не о Льве Толстом.
— Значит, я первый, кто сообщил вам это пренеприятнейшее известие? Умер Дмитрий Андреевич. Покинул нас. Вы ведь знали его еще на посту министра народного просвещения.
Граф Дмитрий Андреевич Толстой, который прежде был
Обо всем этом Алтынсарин думал на панихиде и стыдился своих мыслей. Смерть министра не вызывала в нем мыслей грустных и высоких.
Тринадцать лет назад, узнав от Николая Ивановича Ильминского, что министр хочет видеть молодого кандидата на пост инспектора, Алтынсарин обрадовался и взволновался. Он всегда верил Ильминскому, верил и в то, что граф Толстой — человек выдающийся.
Алтынсарин хорошо помнил свою встречу с министром. Назначенная на полдень, она переносилась раза два и состоялась лишь вечером, когда граф вернулся с парадного обеда в Дворянеком собрании, пребывал в сонливо-благодушном расположении духа и на представленного ему чиновника глядел снисходительно. Кажется, он испытывал даже род умиления оттого, что киргиз этот хотя раскос, скуласт и желт лицом, но «твоя-моя» не бормочет, предлогов в речи не опускает, говорит без акцента, падежных окончаний и родов не путает.
Министр даже в подпитии умел скрывать свои чувства, и, видимо, чревовещанию он удивился бы не больше.
Алтынсарин министру понравился, министр Алтынсарину — нет.
Панихида наконец кончилась. Он двинулся домой. Солнце садилось, тени домов достигали середины улицы, а на солнечной стороне сидели на лавочках старухи и, щурясь, лузгали семечки.
— Иван Алексеевич, господин Алтынсарин, здравствуйте! — Николай Токарев догнал его на перекрестке. — Я и не знал, что вы в церкви. Выходит, и вас заставили, невзирая на вероисповедание.
Все хорошие молодые люди похожи друг на друга, подумалось Алтынсарину какой-то чужой мыслью, чужой интонацией. Молодые люди убеждены, что все вокруг только и ждут удобного момента, чтобы с ними согласиться.
— Какое лицемерие подобные обязательные панихиды! — Токарев, видимо, был уверен, что найдет понимание. — Причем очевидное лицемерие!
Даже в несдержанности этой было обаяние. Так и рвется все оценить, все расставить по местам.
— Интересно съездили? — спросил Алтынсарин.
— Весьма. Господин Койдосов и я, пожалуй, впервые увидели народ завтрашнего дня. Кстати, нашли того мальчика, который, по вашим рассказам, собирался стать баксы. Кажется, планы его изменились.
Алтынсарин улыбнулся:
— В этом я не сомневался еще тогда, Я посоветовал ему стать батыром. Как насчет батырства?
— Батрачит у бая. Проходит школу классовых отношений. Приготовительный курс. — Токарев внимательно посмотрел на Алтынсарина: интересно, что тот думает о классовой борьбе. Николай Васильевич все больше увлекался Марксом и не мог удержаться от того, чтобы не говорить об этом со всеми, чьим мнением дорожил.