Все возможное счастье. Повесть об Амангельды Иманове
Шрифт:
Теперь все стало на свои места. Переход от беседы с умным и деловым администратором к допросу, который бывший наказной атаман устроил учителю, закончился. Алтынсарин вспомнил Безсонова. Тот легко найдет понимание у военного губернатора.
— Я не знаю книг, которые вы назвали, ваше превосходительство. Более того, я убежден, что и Койдосов не мог знать их предосудительного содержания до той поры, пока не прочел их. Согласитесь, что это так.
Впервые за всю беседу генерал рассердился. У него порозовели щеки.
— Это формальная логика, господин инспектор. Только формальная. Он и шел к студентам
Алтынсарин стоял на своем.
— Молодые люди любопытны, а запретный плод сладок.
И тут генерал еще раз удивил Алтынсарина, будто прочитал его мысли, то, о чем инспектор думал несколько минут назад.
— Вот вы никак не хотите смириться с просветительскими методами господина Безсонова. Вам кажется, что он все делает не так, что он наносит вред делу русско-киргизского образования. Но господин Безсонов воспитывает верноподданность, а не вольномыслие. Пусть не лучшими способами, но он отучает учеников от запретных плодов, а вы, господин инспектор, и сами тянетесь к запретным плодам с непосредственностью ветхозаветного Адама. Не с этой ли целью вы просиживаете до поздней ночи в доме ссыльного старика Алексея Токарева?
Фарфоровый генерал встал, тут же поднялся и Алтынсарин. Он понял, что аудиенция кончена именно на той ноте, которая нужна губернатору, что губернатор хотел бы услышать смятенный и покаянный ответ, слова оправдания. Но ведь они оба уже стоят, и, пользуясь этим, Алтынсарин сказал:
— Разрешите откланяться, ваше превосходительство. Записку о расчете стипендий в Красноуфимском реальном училище и Московской земледельческой академии я доставлю вам завтра поутру.
На улице было пыльно, дул ветер. На перекрестке Троицкой городовой махал руками на парня-казаха, который пытался прогнать небольшую отару как раз мимо дома, где остановился военный губернатор. Городовой показывал, что нужно обогнуть, а парень не понимал.
Алтынсарин объяснил пастуху, как надо поступить, и поехал домой. Теперь под лопаткой болело сильно, в ушах слегка шумело. Он с трудом добрался до кровати.
— Дос, — позвал слугу. — Дос. Поезжай к господину Токареву и скажи, что… Нет, скажи ему, чтобы пришел ко мне.
— Завтра?
— Нет, сейчас. Привези, если он свободен.
Токарев явился сразу. Оказалось, что он ничего не знал об аресте Койдосова, но адреса своих друзей в Казани, действительно, давал, книги привезти просил. Особенно о роли личности в истории, это очень интересные мысли, новая полемика. Николай Васильевич не сомневался, что Койдосова долго держать не будут, а доклады волостных совсем не удивили его. Да, беседы о справедливости они вели, да, бороться за свои права учили, пользу грамотности проповедовали. Хуже другое: среди молодых людей — а они ведь беседовали только с ними — нашлись такие, что тут же помчались доносить. От молодых хочется ждать бескорыстия и благородства.
Утром Алтынсарин чувствовал себя еще хуже, чем вечером. Однако встал, тщательно оделся, до полудня составил и переписал набело записку о Стипендиях студентам-киргизам, расчет о количестве училищ для девушек, примерную программу сельскохозяйственных школ.
Баранов был сух с ним, но к вчерашнему разговору более не возвращался, расставаясь, протянул
Глава девятая
Ладный деревянный дом Алтынсарина стоял в излучине Тобола, на высоком берегу, и был виден издалека. Дос торопил лошадей, сильно трясло на ухабах, толчки отдавались в сердце тупой болью.
Солнце садилось, и окна сверкали желтовато-слюдяным огнем.
Сквозь искреннюю радость Айганым, веселье детей, хваставшихся друг перед другом отцовскими подарками, проглядывало что-то темное, что ему, видимо, еще предстояло узнать, но что сейчас почти не тревожило его самого. Опять родня чего-то требует? Потом, не сегодня! Нельзя принимать близко к сердцу то, от чего в действительности следует быть подальше.
— Я должна тебя огорчить, — за чаем сказала Айганым.
— Почему должна? — улыбнулся Ибрай. — Кому должна ты огорчить меня? Ты никому ничего не должна. Особенно моей родне.
— Не в этом дело. Не в родне. Табунщик Адильбек хочет тебя видеть.
Абдулла, старший сын, которому шел девятый год, сидел рядом с отцом и тоже пил чай, стараясь не хрустеть баранками.
— Это вчера случилось, — сказал Абдулла. — Ты не беспокойся, папа. Виновник наказан и изгнан отсюда навсегда.
Какой виновник наказан и почему он изгнан, сынок?
— Выкрест будет изгнан. Потому что из-за него на твой племенной табун напали волки. — Адильбек-табунщик старался говорить спокойно, но голос его дрожал.
Выходило так: прошлой ночью на дальнем пастбище злые духи отомстили за то, что табунщики-мусульмане едят из одного котла с выкрестом Бейшарой, спят с ним на одной кошме и вместе пасут коней. Только злые духи могли подстроить такое, что заснули сразу два табунщика, а любимая собака как раз накануне ощенилась. В эту ночь злые духи привели волков к племенному табуну и разогнали коней по степи. Ни одна лошадь не далась волкам, потому что это были молодые волки, но мать табуна, несравненная Басре-бие, жеребая и осторожная, провалилась копытом в лисью нору, сломала ногу и истекла кровью на глазах у подоспевших табунщиков. Это было страшное зрелище, и никто не решился прекратить страдания кобылицы-матери.
Табунщик Адильбек ускакал в степь, чтобы не попадаться на глаза хозяину. Он знал, что виноват не меньше Бейшары, а больше, много больше, потому что нельзя было и близко подпускать выкреста к племенному табуну, нельзя было разрешать ему даже издали смотреть на Басре-бие. Кто не знает, как легко сглазить кобылицу-мать, когда она на сносях, кто не знает, что Басре-бие — символ счастья, а с гибелью ее может погибнуть счастье дома и здоровье хозяина.
Адильбек любил Алтынсарина преданно и бескорыстно, жизни своей за него не пожалел бы.
Бейшару Адильбек не жалел совсем. Чего стоит жизнь горемыки, отказавшегося от веры отцов. Да и не убил же он его, а только хотел убить: выволок в степь, отстегал камчой и разрешил идти, не оглядываясь. Правда, тот не мог идти: может, от страха ноги отнялись, может, слишком сильно бил камчой. Разве удержать руку, когда сердце рвется из груди? На другой день Бейшары на том проклятом месте не было, значит, ушел, уполз, добрел куда-то. Иначе говорили бы люди, слух бы прошел, если бы помер в степи. Человек не суслик.