Всегда только ты
Шрифт:
Я награждаю его резким взглядом.
— Не рассчитывай на много улыбок. Думаю, я выполнила квоту на сегодня.
Его улыбка становится шире, и ресторан будто заливает светом.
— Да, мэм.
***
Тарин, наш инструктор по водной аэробике, резко разворачивает своё тело в бассейне, её конечности совершают плавные движения, будто плотность воды — это городская легенда, а не неоспоримая физика.
— Давайте, дамы! Активнее шевелим своими ленивыми жопками!
Энни
— Сдаётся мне, преподаватель не должен такого говорить.
— Ага, — я пыхчу. Боже, эти моменты ходьбы в воде. — Напрашивается на судебный иск.
— Ты сегодня тихая, Фрэнки. Что случилось?
Я качаю головой.
— Просто запыхалась.
— А такой проблемы не возникало бы, если бы ты ходила на водную аэробику хоть с какой-нибудь регулярностью.
— Выкуси, Аннабель. У меня работа, отнимающая много времени. И не у всех у нас есть двадцать кило беременности, удерживающие нас на плаву.
Энни ахает, затем шлёпает по воде, посылая брызги в мою сторону.
— Как ты смеешь! Это выносливость, которую я сама выработала. И пусть мои запасы жира и утробные воды имеют меньшую плотность в воде…
— Прекрати, — я едва не содрогаюсь в рвотном позыве. — И больше никогда не говори «утробные воды».
Она закатывает глаза.
— Я к тому, что я отлично справляюсь с этим упражнением потому, что я в хорошей форме, а не из-за ребёнка.
— Ладно, Аннабель.
— Франческа, я клянусь…
Тарин прочищает горло. Громко.
— Вы не могли бы не отвлекаться?
Мы смущённо улыбаемся и хором говорим:
— Простите.
Как только Тарин переключает внимание на пожилых участников группы, использующих надувные штуки, за которые я бы сейчас отдала левую сиську, Энни косится на меня.
— С тобой что-то не так. И я хочу услышать, что именно.
Чёрт возьми, почему я такая прозрачная? Ма всегда говорила, что моё настроение написано на моём лице, и это приводит к ещё одному преимуществу хмурой гримасы — она скрывает все остальные чувства.
После ланча все мои шестерёнки продолжают крутиться, а мозг не затыкается. Моя тревожность разошлась на всю катушку, и если бы я сейчас могла заламывать руки без риска утонуть, я бы так и делала.
Мне не лучшим образом даются переходы и перемены. Я ужасно справляюсь со всем новым. Ещё хуже предвижу всё, что может пойти не так. Этот порог, который мы вот-вот пересечём с Реном, олицетворяет всё перечисленное. Отсюда и паника.
— У меня был долгий день, — говорю я ей. — Ты же знаешь, какой я бываю. Я ухожу в себя, когда выматываюсь.
— Хм, — она шмыгает носом. — А я-то думала, какой хорошей идеей будет после занятия попить молочные коктейли с картошкой фри…
— Ладно! Ну то есть, углеводы мне не помешают.
Она прищуривается.
— И между делом расскажешь мне, что с тобой происходит.
Спустя ещё двадцать минут
Усевшись со вздохом, Энни поднимает ноги и закидывает ступни на моё сиденье.
— Ты не против?
Я мягко похлопываю по её опухшим лодыжкам.
— Конечно, нет. Так вот. Как дела в лаборатории? — спрашиваю я, воюя с бутылкой кетчупа.
Сдавшись, я отдаю её Энни. Она открывает крышечку и передаёт обратно мне.
— Волнительно. Сложно. Но в то же время много раздражающего дерьма. Мужчины объясняют мне очевидные вещи как тупой. Я пытаюсь добиться, чтобы меня слушали и уважали. Тот факт, что из-за беременности мне нужны особые меры предосторожности в лаборатории, тоже не помогает. Клянусь, будь я парнем, мне не было бы так сложно получить финансирование.
Снова вздохнув, она берёт свой молочный коктейль и делает большой глоток.
— Надеюсь, у меня будет мальчик, чтобы я воспитала его абсолютным феминистом. Этому миру нужен ещё один мужчина, который ценит женщин и поддерживает равные возможности.
Странный укол в груди заставляет меня отложить картошку фри. С тех пор, как Энни сказала мне о беременности, в моём мозгу витала отдалённая идея детей — как страшно будет любить это крохотное беспомощное создание, но как невероятно будет наблюдать, как он или она вырастают и становятся изумительным человеком, которым непременно будет ребёнок Энни и Тима. Рен и его разговоры о домах, его «отцовский» фургон — всё это давит на меня; в одно мгновение это клаустрофобный страх, в следующее — головокружительная надежда.
— Фрэнки?
— Прости, — я встряхиваю головой и выдёргиваю себя из этого состояния. — Я здесь, с тобой. И я думаю, что ты воспитаешь отличного маленького феминиста.
— Как дела на работе? — спрашивает она. — И почему ты такая отрешённая?
— Ты же знаешь, какой я бываю в период плей-оффа. Это невозможная двойственность взвинченности и выгорания. Мы хотим победить, но нас всех тошнит друг от друга. Мы устали, у парней все тела уже в синяках, и мы устали путешествовать из-за выездных игр. То же самое дерьмо, что в прошлом году в это время, и в позапрошлом тоже.
— Дело правда только в этом? — она тянется ко мне и похлопывает по руке. — Мы теперь уже можем поговорить о нём. Мы прошли тест Бекдел10.
— Чего?
Энни хмуро смотрит на меня.
— Фрэнки.
— Что? Я не знаю, о чём ты говоришь.
— Ты смотрела столько фильмов, читала столько книг, и не знаешь тест, который следит, чтобы в фильмах и художественной литературе женщины не изображались говорящими исключительно о мужчинах?
— Эм. Нет. Видимо, я пропустила это на своём пути к абсолютному задротству.