Всего одиннадцать! или Шуры-муры в пятом «Д»
Шрифт:
Ангелина Ожегова
– Нет, я с ней с ума сойду! – мама почти кричит. – Антон! Иди сюда!
Папа не отзывается. Наверное, завтракает. А когда он завтракает, его вообще ничего не касается. Ну и хорошо. Я упрямо сдергиваю с головы все заколки с бабочками, ягодками и прочей ерундой. И освобождаю волосы от резинок. Я что, совсем чокнутая – идти в школу в этих детских побрякушках? Они мне еще бантики привязали бы, как какой-то первоклашке! На меня сегодня и так все будут пялиться, как на зверюшку в зоопарке. Мало того что я новенькая, так еще и появлюсь в классе
Я обхожу дверцу шкафа с вывешенной на ней школьной формой и достаю джинсы.
– Антон! – теперь уже кричит мама. – Она хочет идти в школу в джинсах, как оборванка!
Я молча сажусь на постель и натягиваю джинсы. И при чем тут оборванка? Джинсы очень даже приличные, модные, сейчас все девчонки в таких ходят. Ну, то есть ходили, в старой школе. Вернее, после школы, во дворе. В школе мы все носили форму. Оно и понятно: мелкие были, глупые, младшая школа. Но теперь-то – пятый класс! Сложные предметы, разные учителя, взрослая жизнь. Разве я в одиннадцать лет не могу решить, что мне надевать в школу?
Появляется папа и, тяжело отдуваясь, смотрит на меня. Он высокий и грузный. Ему всегда тяжело после завтрака. У него красное лицо, а на висках блестят капельки пота. Я смотрю на капельку, которая застыла в волосах возле уха, и продолжаю застегивать джинсы.
– Ангелина, – спокойно говорит папа. – Переоденься. Ты. Пойдешь. В школу. В форме. Как. Нормальная. Ученица.
Он всегда говорит спокойно, когда сердится. Он произносит слова четко и раздельно, как будто вбивает гвозди. Прямо в голову. И от этого хочется заорать и врезаться головой в стену. Чтобы все эти гвозди повылетали и голова освободилась.
Но орать нельзя. И возражать нельзя. Папа сразу начинает «принимать меры». Это даже хуже, чем «гвозди в голову». Самая противная «мера» – это когда тебя сажают в комнату и ничего не разрешают делать. Совсем ничего. Нельзя читать, смотреть телевизор, играть в планшет, брать в руки различные вещи, рисовать, разговаривать, петь… Ничего нельзя. Даже спать. Можно только сидеть и думать о своем поведении.
Хорошо еще, что никто не может читать мысли. И даже если думать не о поведении, а о чем-то другом, этого никто не узнает.
Поэтому орать нельзя. А молчать можно. Я и молчу. И продолжаю одеваться. Я беру с полки свою любимую майку-топик с Джастином Бибером.
– Ангелина! – в изнеможении кричит мама.
– Ан-ге-ли-на, – уже по слогам произносит папа. Еще тише, чем вначале.
Я знаю, что сейчас будет.
Я знаю, что все равно пойду в школу так, как хочет папа. Знаю, что вечером буду сидеть в комнате в одиночестве и еще неделю не смогу пользоваться своим телефоном. И гулять, скорее всего, мне тоже не придется долгое время.
Все знаю. Но не могу остановиться. Я медленно беру свою стильную сумку, подарок тети Жени, и под пристальным папиным взглядом иду в коридор обувать любимые конверсы. Взбешенный папа рычит, а мама с красными пятнами на шее хватается за свой ингалятор.
Я появляюсь на пороге своего нового класса через десять минут после звонка в ужасном
Никита Белоусов
До чего же несправедливо составлен классный журнал! Все фамилии расписаны по алфавиту, от «А» до «Я». Первый в списке Абрамов, потому что он на «А». Но это только так считается, что он первый. Абрамов у нас на домашнем обучении и в классе практически не появляется. Все уже забыли, как он выглядит. Так что на самом деле первая буква в нашем журнале – это «Б». Моя буква. Я ведь Белоусов. У нас на «Б» целых три фамилии. Но моя все равно самая первая. Потому что правило алфавита переносится и на вторую букву тоже. У меня вторая буква «е», а она идет раньше, чем «о» у Бондарева и «у» у Буркиной. Вот и получается, что я всегда иду отвечать первым. А первому намного сложнее, он ведь еще не переключился с перемены на урок, и настроение у него совсем не рабочее. Да и учитель еще не устал и слушает внимательно.
Мой лучший друг Егор говорит, что я все выдумываю и что вызывают к доске не по списку. Его фамилия, мол, в самом конце алфавита, на букву «Ф» – Фомин, а спрашивают его куда чаще, чем меня. Я знаю, почему его спрашивают чаще – из-за двоек и троек. И из-за того, что он почти никогда не готов к уроку. Но меня-то все равно вызывают первым. Особенно сейчас, когда мы перешли в пятый класс и вместо нашей доброй и терпеливой Татьяны Юрьевны получили целый отряд незнакомых учителей. У всех разные имена, характеры, требования. Мы для них тоже чужие и непривычные. Они нас совсем не знают. А когда учителя не знают, кого спросить, они смотрят в журнал. А там я, Белоусов, самый первый по списку. И вызвать к доске Белоусова намного проще, чем отыскивать среди других фамилий какого-то Фомина, пусть даже с двойками.
Вот и сейчас Елена Васильевна раскрывает журнал. «Елена Васильевна – русский, литература – классная». Это у меня в дневнике так записано. Не в том смысле, что сама Елена Васильевна классная, а в том, что она наш главный учитель, как бы вместо Татьяны Юрьевны. А главный учитель называется классным руководителем.
Хотя, может быть, Елена Васильевна классная и в другом смысле. Мы еще не поняли.
– Кто же пойдет отвечать? – говорит она интригующим тоном, и мы все как можно ниже наклоняемся над партами. Чем ниже – тем незаметнее. А кто вообще лег на парту, того, считай, и в классе-то нет. Но Елена Васильевна на нас и не смотрит. Она смотрит… куда? Правильно, в журнал.
– А отвечать пойдет… – она делает короткую паузу и водит другим концом ручки по списку. У меня гулко бьется сердце: только не сегодня, только не сегодня. Сегодня я не готов, даже учебник не открывал. Я выучу на следующий урок, обязательно выучу, даже два параграфа, только пусть меня сегодня не спрашивают.
– Белоусов! – наконец провозглашает Елена Васильевна, и по классу проносится вздох облегчения. А я обреченно встаю. Так и знал! Ну конечно, Белоусов, кто ж еще?
Я иду к доске и не знаю, как буду выкручиваться, потому что даже не представляю, что задавали. А выкручиваться и вовсе не умею. Это Егор у нас мастер на такие штучки.