Всемирный следопыт, 1930 № 10-11
Шрифт:
— Хлеб отбиваешь, вотская мышь!
Сзади хихикал натравивший пьяных десятник.
Отец пролежал три дня, горячо хрипя, и умер. Тогда работать начал Василь, Он таскал те же брусья, что и отец, но денег ему давали вдвое меньше, а били вдвое больше.
Весной Василь с братьями ушел из Ижевска к дяде под Глазов. Дядя принял всех в хромую избу свою, где кишели голопузые дети и тараканы.
Лошадей у дяди не было. Соху и борону волочили на себе.
Сосед Гери-бай, охотник, однажды взял с собой Василя в лес, Лес начинался сейчас за сельцом, Был он непролазный, черный, сладко дышал смолой и свободой. Лес захлеснул Василия, Гери-бай, увидел, как его молодой товарищ третьим в своей жизни выстрелом снял белку с вершины сосны, всадив ей прямо в глаза кособокую, домашнего литья пулю, зачмокал губами и умилился. Потом подумал и дал Василю свою ржавую, ветхую шомлолку. Сказал:
— Настреляешь, заплатишь!
С тех пор лес стал для Василя всем.
Но вслед за четвертой проданной им медвежьей шкурой пришла война Василя, Кормильца малолетних братьев, не должны были брать в солдаты. Но сыну старосты Герда, жирному Митре, не хотелось итти на войну. Староста написал в Глазов, что Василь хорошо стреляет и знает по-русски. В Глазове были длинноусые благородья и злой доктор в очках. Они поверили старосте, Василь стоял перед ними голый, весь в пупырышках, и дрожал. Господа засмеялись, сказали: «Годен».
Дальше все стало черно, как ночь. Жизнь застегнули стенами казармы, сердце и волю — шинелью. Били… Били все: «старики», отделенный, фельдфебель, благородия, простые и высокие. Били всюду, во все тело, за все и ни за что. Не звали иначе как «вотская мышь». Как лошадь на корде, гоняли по грязному двору, отнимали обед. Василь чистил уборные, на ночь, под жеребячье ржанье «стариков», чесал вонючие пятки фельдфебеля, синими губами твердая непонятные, злые слова: «Знамя есть священная хоругвь». Трех зубов стоило Василю научиться говорить: «Шестнадцатого стрелкового полка, третьей роты, второго взвода рядовой…»
Радовало только одно: винтовка. Хороша была, длинная, блестящая, — полная затаенной силы. Напоминала лес. Но вместо леса пришли вагоны, дальний путь и грохот фронта.
Потом были: липкий окоп, вши, трупная вонь, голод, злоба на все.
Однажды, наклонясь к своему соседу по блиндажу, единственному, кто не. бил и не ругал его. хмурому тонколицому питерскому рабочему Степану Ананьеву, Василь несмело спросил:
— А на што-та сидим здесь, мрем, кто приказал-та?
Ананьев усмехнулся и ответил тихо:
— Кто! Известно, царь, купцы да генералы.
Многое еще хотел узнать Василь Но через час Ананьеву стаканом шрапнели расщепило череп, и он ничего больше не сказал. Не успел узнать от него Василь, что, когда с сырой зарею хлынули на окоп высокие, чисто одетые люди в остроконечных касках, — нужно было стрелять по ним. Василь привык бить птицу и зверя, а это были люди.
Но фельдфебель ударил его волосатым кулаком в лицо, и вотяк поднял любимую винтовку. Люди в касках были глупее зверей. Они бежали прямо на винтовку Василя. Когда вотяк сменил шестую обойму, бежать было уже некому. Атаку отбили, но той же ночью благородья приказали Василю и всем другим солдатам отдать винтовки.
— Мы взяты! — сказали они.
Василь опять не понял, зачем. У него есть патроны. Кто может его взять?
Он не знал, что такое «мешок», не знал, что попал в сраженье при Сольдау, что пуля уже сидела в виске генерала Самсонова и четыреста молчаливых орудий, нацеленных со всех сторон, сильнее его винтовки.
Через три дня Василь был уже в тучной Вестфалии, за тройными рядами проволок концентрационного лагеря. Здесь, как и в казарме, медленно потекли монотонные, серые дни. Приходящие годы приносили с собой только пищу похуже, работу потяжелее. Товарищи били реже, смеялись реже, и на лицах у них застыла голодная тоска.
Пришел день, когда заволновался лагерь. Василь робко подошел к одной из кучек шепчущихся взволнованных людей.
— Царя больше нет! — донеслось до его слуха.
— Царя-ат нету? — радостно не утерпел Василь. — Мира будет, лес будет? Да?
— Еще обождь с миром-то! — сурово остановил ею бородатый пленный. — Царя нет, — генералы да баре остались.
Была поздняя слизкая осень. Пленных пригнали с работ, и вдруг гибкая, как пороховая нить, огненная весть обежала лагерь. Большевики. Октябрь. Настоящая революция. Мир!
— Домой скоро! — день за днем гудело вокруг. — Домой! Революция! Мир! — Так мечтали. Но только через год тронулся эшелон с Василем. Пришла граница, Двинск, а с Двинском холодный жар сыпняка. Еще год с’ели лазарет, улицы и нищета. Но Василь верил и ждал.
— Октяб, резолус… — Это обещало, но было длинно и трудно. И сейчас только, до конца поняв и пережив непривычные слова, Василь повторил их по-своему:
— Генерал-лэн — прочь, купец-лок — прочь, войну — прочь!
— Кто?
— Октяб.
Переваливаясь, гремела теплушка. От железки, наполненного желудка, спины товарища по усталому телу лилось благотворное тепло.
«Кто говорит «товарищ»? Кто накормил, греет, не бьет, не смеется? — детски улыбаясь в темноту, уже сквозь сон думал Василь. — Большевики. Октяб!»
Пород огрызался надорванным лаем пулеметов.
Нарастая, дробно рассыпалась назойливая винтовочная трескотня.
Атака, развертываясь как удав, полукольцом охватывала предместье. Испуганный рев заводской сирены плыл над морщинистым зеркалом озера, тревогой наполняя грязные поля и унылые гребни полых перелесков. Вдоль стен и заборов окраины вспухали и таяли легкие пороховые дымки.
Редкие гранаты атакующих гулко, как молоты, колотили по ухабам узких немощеных улиц и рыхлым грядкам огородов, вскидывая к небу тяжелые султаны вязкой земли.
От слабо дымившихся развалин деревянного вокзальчика и разобранных путей, вдоль серой ленты спирального шоссе, то и дело бросаясь ничком в холодные лужи, перебегали жидкие цепи наступающих.
Василь, как и все, проскакивал несколько шагов и, бережно приподнимая новую винтовку, бросался в екающую хлябь дороги.
Такая война ему странно нравилась. Кругом все было знакомо и понятно. Впереди ни окопов, ни проволоки, по сторонам бежали не благородья, а товарищи.