Всемирный следопыт, 1930 № 10-11
Шрифт:
По временам Василь оборачивался и видел рядом с собой спокойное широкое лицо с тесно сжатыми сухими губами. Командир, улыбаясь, кивал ему, и от этой, улыбки Василю становилось весело и тепло.
С каждой новой перебежкой рассыпной огонь окраины разгорался, как политый керосином костер. Над головой то и дело шипели свинцовые стайки. По сторонам брызгала и чмокала простреленная, влажная земля.
На левом фланге вспыхнуло было нестройное осипшее «ура», цепи поднялись, но пристрелянные максимы брызнули вдоль бегущих, смяли их и бросили к земле. Мертвые легли тут же. Цепь живых поредела. «Ура» потухло. Раненые угрюмо поползли назад, и сразу же, не дожидаясь команды, нестройно заговорили винтовки залегших, озлобленных своим бессилием бойцов.
Артиллерия сзади, маскируя неудачу цепей, зачастила и забухала.
Широкая ладонь опустилась на плечо Василю. Он оглянулся. Командир вплотную подполз к нему и теперь, указывая куда-то вперед, кричал прямо в ухо удмурта:
— Глазом хвастал? Гляди! Да не туды, правее, вона, где заборчик беленький, чуешь? Максимка-то в открытую, можно сказать… Займись! Отлей кошкам свои мышкины слезки. Чай, были?
Василь подумай о чем-то и кивнул, кивнул сурово, как никогда.
В полкилометре впереди, у белого заборчика, прячась среди грядок, действительно стоял пулемет.
За тусклозеленым квадратиком щитка мелькнуло что-то — и тотчас максим часто-часто задышал упругими серыми дымками. Над Василем густо свистнул проколотый воздух. Ладонь командира внезапно сползла с плеча удмурта. Широкое крепкое тело передернулось, губы шевельнулись, и по чистому хрусталю глаз медленно разлилась муть. Колени задрожали, и человек доверчиво медленно, точно отдыхая, опустился грудью и щекой на мокрую грудь неприютной земли.
Над правой бровью, чуть ниже полу-оторванного козырька, смотрели два черных, аккуратно круглых отверстия.
Крови на них не было.
Василь медленно положил грязную свою ладонь на спину командира и робко-нежно провел вдоль теплой шероховатой материи выцветшей гимнастерки. Потом мотнул головой, точно стряхивая что-то, попавшее в глаза, быстро сглотнул слюну и еще быстрее вскинул пальцы на рейку прицела.
Дуло, вихляя, ткнулось в зеленый щиток, застыло, дохнуло шумным огнем, опустилось, жадно внимая лязгу затвора, снова вскинулось, снова дохнуло, — и Василь, отнимая приклад от плеча, усмехнулся.
Усмехнулся он в сторону лежащего рядом трупа, точно говоря:
— Есть!
И впервые на губах Василя улыбка эта была жестка, светла и колюча, как отполированная игла. Он научился ненавидеть…
А зеленый щиток у белого забора умолк.
Когда через полтора часа, штыками опрокинув в беспорядке свертывающегося на восток противника, прикладами разбивая баррикады Курной улицы, ворвались в Ижевск красные части, за этим щитком среди грязи и опорожненных лент нашли два распластанных трупа.
На одном из них были погоны и канты, а на другом — ряса и крест [20] ).
«Вотская мышь» начала отливать кошкам свои простые свинцовые слезы.
С бетонного изгиба плотины устремил пустые глаза в осенние хляби озера тяжелый мраморный бюст. Под лоснящимися от дождя париком с затейливой косичкой хищноклювый нос, надменная глыба крутого бритого подбородка, и ниже надпись:
«Строителю завода Ижевского и покорителю народца вотятского обер-гауптману и кавалеру Дерябину монаршей волей».
20
Поп за пулеметом, защищавшим белый Ижевск, — исторический факт.
На голове Дерябина, спиной к озеру, сидел и жадно слушал Василь. Прямо перед ним застыли молчаливые громады завода.
Широкие, лишенные стекол окна, развороченные крыши, холодный частокол частью обрушившихся железных труб — от всего этого пахло тлением. Завод умирал. А перед ним, вокруг бюста, гремела глотками людей и труб, цветилась горячей кровью знамен и синим отливом штыков иная, все врачующая жизнь.
Серые шинели красноармейцев окутала черная толпа горожан.
С трибуны, надрываясь, кричал коряжистый человек в ободранной кожаной тужурке:
— …И нынче, празднуя вторую годовщину Октября в недавно освобожденном от белых гадов Ижевске, мы, товарищи, определенно говорим: которые, значит, отступили к Колчаку — не есть рабочие, а совсем даже наоборот — изменники делу рабочего класса. Восстание у нас поднимало офицерье. Так. А кто в ем участвовал? Это все те же, у кого здеся, в Ижевске, дом да пасека, лошади да коровы. Пусть они на заводе были, да разве это рабочие? Это определенно, товарищи, гады, которым свое брюхо дороже. Во! — широко развел оратор руками. — Глядите, што они с достоянием народным, с заводом, говорю, што сделали! Определенно разорили гады! Машины, говорю, станки гидре международного капитала увезли продавать. И што, товарищи, мы определенно должны обещать в сегодняшнюю годовщину нашей Красной армии, здесь присутствующей? А вот что! Красная армия борется, товарищи, с белыми. А мы, товарищи, должны здеся помочь поднять энтот завод. Поднять и пустить! У кого руки мозольные, тот меня даже очень поймет, что русский, что вотяк— это нам все равно. И тот завод пустит, товарищи!.. А в общем и целом — да здравствует Октябрь!
Толпа ответно гремела глотками людей и труб.
А Василь качался на голове Дерябина и шептал:
— Что русск, что вотск — Одно! Октяб! Октяб!
Часом позже сосед по вагону спросил Василя:
— А ты, паря, куда? Домой? Али с нами, на Колчаку?
Удмурт, вскидывая голову и винтовку, твердо ответил:
— Домой нет! Октяб! Надо слез отливать. С вами, товарища! — И потом, оборачиваясь к мертвым корпусам, уже тихо прибавил: — Пока!
В спокойных руках Василя так же, как одиннадцать лет назад, жарко бухнув, тяжело отдала новенькая, сверкающая лаком и воронением винтовка.
В двухстах метрах впереди, у самых мишеней, за бетонным щитом прикрытия, трижды полоснулся алый флажок заметчика.
— Десятай… Рассеивает мала. Кучна кладет. Годна! — неспеша произнес Василь и привычным движением опустил ружье на вагонетку приемщика.
Рельсы скрипнули, и новый штабелек девственно сверкающих винтовок подвинулся к стойкам дальномера.
— Опять с руки хлещешь, глазастый?! — зажимая свою винтовку в станок, чуть завистливо спросил солидно бородатый сосед-пристрельщик. — Какую сегодня?