Всешутейший собор. Смеховая культура царской России
Шрифт:
Иван Алексеевич оказался вновь востребованным при императрице Анне Иоанновне, которая сделала его штатным, официальным своим потешником. «Балакирев… отличался остротою и имел забавную наружность, что при первом взгляде на него возбуждало смех», – говорит его современник Э. Миних.
Характер шутовства при новой монархине изменился, однако, самым разительным образом. С большой выразительностью это показал В.С. Пикуль в своем историческом романе-хронике «Слово и дело». Писатель изобразил шута, который посмел высмеивать злоупотребления и лихоимство, на что императрица в сердцах бросила: «Мы тебя для веселья звали! Не пойму я шуток твоих: то ли весел ты, то ли злишься? Государи за весельем к шутам прибегают, а ума чужого им не надобно… Своего у нас полно!» И действительно, если при Петре шуты резали правду-матку, называя вора вором, клеймя невежество и пороки, то при Анне они сделались бесправными забавниками, призванными тешить двор своими дикими выходками. В ход пошли отчаянные потасовки: шуты царапались, дрались до крови, таскали друг друга за волосы; их заставляли делать идиотские рожи, кукарекать, садиться нагими на лукошко с яйцами, кувыркаться, ползать по полу. Другим развлечением было поставить шутов в ряд и приказать им бить друг друга палками по ногам до тех пор, пока все не падали. В большой чести были шуты заморские: Я. Лакоста и А. Педрилло, которых Балакирев презрительно называл «картофельщиками».
В новых условиях Иван Алексеевич вынужден был мимикрировать, что давалось ему нелегко. О его моральном состоянии очень точно говорит писатель И.И. Лажечников в романе «Ледяной дом»: «Старик Балакирев – кто не знал его при великом образователе России? – дошучивает ныне сквозь слезы свою жизнь между счастливыми соперниками. Он играет теперь второстепенную роль; он часто грустен, жалуется, что у иностранцев в загоне, остроумен только тогда, когда случается побранить их. И как не жаловаться ему? Старых заслуг его не помнят. Иностранные шуты, Лакоста и Педрилло, отличены какими-то значками в петлице, под именем ордена Бенедетто, собственно для них учрежденного. А он, любимый шут Петра Великого, не имеет этого значка и донашивает свой кафтан, полученный в двадцатых годах».
Справедливости ради надо сказать, что Лажечников здесь ошибается: кафтан на Иване был новый, с иголочки. Ведь к Балакиреву императрица явно благоволила. Она часто жаловала его щедрыми денежными субсидиями, «питьем и припасами». Известно также, что когда в 1732 году он женился на дочери посадского Морозова и не получил обещанных ему в приданое 2000 рублей, Анна приказала немедленно «доправить» эти деньги с Морозова и отдать их Балакиреву. В другой раз она организовала в пользу Балакирева специальную лотерею. Монархиня подарила ему и дом в Петербурге, в приходе Воскресения Христова, за Литейным двором.
Иван старался вести себя осторожно, но его вольнолюбивая натура нет-нет, да и давала о себе знать. Как-то раз он позволил себе подшутить над всесильным временщиком Бироном, за что был прилюдно бит палками. В другой раз он нелицеприятно высказался о самой монархине. На Балакирева был сделан донос о произнесении слов, оскорбляющих ее величество, и его препроводили в Тайную канцелярию, где допросили с пристрастием. Анна, однако, смилостивилась и вернула шута во дворец, сделав внушение: не говорить лишнего. Он не раз уклонялся от шутовских потасовок и бывал за это примерно наказан.
Привыкший острить и балагурить вдохновенно, по страсти, Балакирев не мог смириться с необходимостью шутить натужно, из-под палки. По-видимому, из-за полной безысходности своего положения при дворе он пристрастился к зеленому змию. Сохранился именной указ императрицы (она терпеть не могла пьяных!) от 23 мая 1735 года, где, в частности, говорится: «Ежели те, приезжающия к нему, Балакиреву, в дом или он к кому приедет и будет пить, а чрез кого донесено будет, и за то о штрафовании оных людей». К слову, сама же Анна ранее невольно потворствовала сему пороку: она распорядилась отпускать Ивану «каждый день вина по бутылке, один день красного, а на другой день рейнвейну по бутылке, пива три бутылки».
Устав от обязанностей забавника по принуждению, Иван Алексеевич весною 1740 года отпросился на время у императрицы в свои костромские деревни. Там его застало известие о смерти Анны Иоанновны. А совсем скоро новая правительница Анна Леопольдовна упразднила штат придворных дураков и дур и отпустила их всех восвояси, наградив дорогими подарками. Так что ко двору Балакирев уже больше не вернулся.
В русском народном творчестве мы не находим упоминаний о службе Балакиря при дворе Анны Иоанновны. Потому, наверное, что этой императрице вообще не суждено было стать фольклорным персонажем. Но память об этом сохранилась при царском дворе. Воспитатель цесаревича Павла Петровича С.А. Порошин записал 5 декабря 1764 года: «Проезжая по Литейной бывший двор г. Балакирева, рассказывал его превосходительство Никита Иванович Панин. – Л.Б. об оном шуте, также и о графе Апраксине, кои оба во время императрицы Анны Иоанновны были. Его превосходительство о Балакиреве сказывал с похвалою, что шутки его никогда никого не язвили, но еще многих часто и рекомендовали».
Не случайно, будучи уже императором, Павел распорядился выделить потомкам Балакирева несколько сот десятин земли. Ивана Алексеевича вдохновляли воспоминания о том, как когда-то он радовал своими остроумными выходками первого российского императора. Даже знаменитая дубинка Петра, которая в недобрый час нещадно колотила шута по бокам, вызывала у него благодарность и умиление. По преданию, Балакирев завещал, «чтоб по смерти его, тело его обернули рогожей и положили на чистом воздухе, в поле, да просил положить возле себя и Алексеевичеву дубинку (которая в то время стояла праздною и уже никому не была нужна), чтоб ни зверь, ни птица не могли тронуть его тела». Казалось, шут Балакирев наяву грезил о том, чтобы имя его неизменно ассоциировалось с именем великого преобразователя России. И мечты эти сбылись.
Король самоедов
Ян Лакоста
Когда-то, в лихие девяностые, известный российский политик Александр Лебедь придумал забавный оксюморон – «еврей-оленевод». И ведь не ведал тогда этот генерал-остроумец, что совсем скоро охотники и оленеводы изберут начальником Чукотки еврея Романа Абрамовича. Еврейская жизнестойкость, однако (прости, читатель, но без этого «однако» не обходится ни один анекдот про чукчей!), оказалась не только востребованной, но и удивительным образом созвучной чаяньям заполярных аборигенов. Но Абрамович был не единственным евреем в России, правившим северным народом, – в позапозапрошлом веке император Петр Великий пожаловал своему любимому шуту, этническому еврею Яну Лакосте (1665–1740) титул короля другого «морозоустойчивого» племени – самоедов. Кем же был Лакоста и за какие такие заслуги он удостоился чести главенствовать над самоедами?
Известно, что Ян был потомком маранов, бежавших из Португалии от костров инквизиции. Он родился в городе Сале (Берберия, ныне Морокко). До шестнадцати лет наш герой путешествовал, а затем с отцом и братьями обосновался в Гамбурге, где открыл маклерскую контору. Но торговля у него не задалась, доставляя одни лишь убытки. Обладая изысканными манерами версальского маркиза, Лакоста стал было давать уроки всем «желающим в большом свете без конфузу обращаться зело премудреную науку, кумплименты выражать и всякие учтивства показывать, по времени смотря и по случаю принадлежащие». Но и политес оказался делом неприбыльным. И тогда Ян решил «на ловлю счастья и чинов» отправиться в далекую Московию. Согласно одной из версий, он получил от русского резидента в Гамбурге разрешение приехать туда. Есть на сей счет и весьма авторитетное свидетельство друга Лакосты, лейб-медика при русском дворе Антонио Нуньеса Рибейро Санчеса: «Когда Петр Первый, император России, был проездом в Гамбурге – кажется, в 1712 или 1713 году, Коста ему был представлен. Петр Первый взял его с собой… вместе с женой и детьми».
И в том и в другом случае Ян (или, как его стали называть, Петр Дорофеевич) мог поселиться в России только при одном условии: его отказе от религии отцов. Он был формально не религиозным иудеем, а католиком, потому-то беспрепятственно достиг Петербурга, а вскоре был принят на службу к русскому царю. «Смешные и забавные его ухватки, – говорит описатель «Деяний Петра Великого» И.И. Голиков, – полюбились Государю, и он был приобщен к числу придворных шутов».
Назначая забавником еврея, ведал ли Петр о давней традиции изображать шута, равно как иудея, отрицателем Бога? Причём образы эти подчас замещали друг друга. Ведь в патристике евреи иногда изображались шутами, да и средневековой иконографии они представлены буффонами, глумящимися и насмехающимися над мучимым Христом. По логике таковых ревнителей благочестия, шута и еврея объединяло то, что оба они погрязли в грехе, оба заправские мошенники, оба похотливы и обладают повышенной сексуальностью. И в визуальном искусстве той поры буффон и иудей облачены в одинаковую (и дьявольски отвратительную) одежду, в том же головном уборе, и несут в себе внешние атрибуты демонизма. Примечательно, что на картине Иеронима Босха “Корабль дураков” один из шутов наделен характерным еврейским символом. А в Московии XV века, во время расправы над так называемыми “жидовствующими”, церковные ортодоксы наряжали их скоморохами и со словами: “Сие есть сатанинское воинство” – возили по улицам. Впрочем, Петр Великий сам был главным шутником эпохи и даже если был наслышен о подобных аллюзиях, ему не было решительно никакого дела до мнения оголтелых поборников старины – он издевался над ними и… грубо вышучивал.