Всеядные
Шрифт:
Это неразборчивое и конфузливое бормотанье, к великому удовольствию Петра Петровича, так утешило Постелишникова, что с него вдруг как-то положительно соскочило все горе, примеченное в нем наблюдателем и аналитиком людских нравов в тот момент, когда ему сообщено было, что некто, который «в настоящее время будет Постелишников-с, Увар Семенов-с, состоит дяденькой при своей собственной тетеньке…».
– Дяденькой при тетеньке состою-с, а?.. Это необыкновенно хорошо! – с молчаливой и довольной улыбкой анализировал остроту Увара Семеныча Беспокойный, воспитанный на изумительных анекдотах о необыкновенной, самородной сметливости русского человека, о меткости и юморе его слововыражения и т. д. Он был в духе, – он, забывший было, что такое смех, смеялся теперь и, беззлобно пародируя Увара Семеныча, повторял: «Дяденькой при тетеньке состоим-с!.. А в настоящее время будем мы-с Постелишников-с!.. Чем же он будет в будущем времени, а?.. Ха-ха-ха!»
Эта веселость Петра Петровича, а равно и прихотливые солнечные краски, расцвечавшие угрюмую и прогнившую избу всякими светлыми радостями, усилились в несказанное количество раз, когда в избе этой на разные шумные лады заклокотал большой, ярко вычищенный самовар, с трактирным шиком внесенный и поставленный на стол Постелишниковым. С привычною живостью перетирая приборы переброшенным через плечо полотенцем, Увар Семеныч в одно и то же время обязательно и добродушно говорил барину:
– А чашечки эти самые, барин, я для компании вам принес, потому тетенька вчера еще говорила: «Мы, говорит, теперь с барином все вообще будем чай кушать, потому мое дело – сиротское, а ихнее дело – одинокое-с…» И в самом деле, судырь, где ж вам со всей этой канителью возиться-с? А при тетеньке вы знайте себе одно только: книжку читайте да чаек попивайте. Она же и стакан вам нальет, и бутинброт, например, сделает, и папи-росочку набьет. Ах, какую она к этим делам в графских и енаральских домах привычку взяла – страсть! Ни один лакей супротив нее не может потрафить хорошему господину-с… Многие господа и именитые купцы приезжали звать ее к себе в икономки-с, – н-ну, упрямится! «Я, говорит, от своего дома и от своих дитев никуда не пойду-с…» Ах! как она у нас, судырь, на этот счет очень благодарна-с!..
Эти конфиденциальности казались Беспокойному не только совершенно естественными, но даже просто-напросто обязывали его непременно идти в лад с бодрою выраженною в них задушевностью, – обязывали идти не иначе, как с самой искреннею благодарностью к этой задушевности, великодушно порешившей соединить за его чайным столом «свое сиротство с его барским одиночеством».
Утро между тем делало свое дело: оно до такой сильной степени иллюзировало пораженный организм Петра Петровича, что в организме этом почувствовались, если можно так выразиться, галлюцинации здоровья. Прилив их к внезапно забившемуся сердцу Беспокойного был так велик, что он всеми средствами старался для чего-то показать себя перед широкогрудым и широкоплечим Уваром Семенычем как можно более сильным; вытаскивая из сундука чайные препараты, он даже затянул было «Не белы-то в поле снежки», но, закашлявшись от непривычного дела, оборвал песню – и вдруг с непонятною для себя удалью спросил Увара Семеныча:
– Вы водку пьете?
– Как же нам, судырь, ее не потреблять-с? – переспросил, в свою очередь, Увар Семеныч, деликатно осклабившись и вдруг почему-то присмиревши. – Я, ежели признаться вам, ваше высокоблагородие, по душе, – заговорил он, смиренно растягивая слова, – так, когда еще вошедши к вам, хотел было попросить у вас на похмелье, н-но думаю, авось сами не оставят…
– И тетка пьет? – продолжал собирать справки Беспокойный, удалея все больше и больше.
– Рябиновую-с… из горьких-с! – охотно удовлетворял его Увар Семеныч, все больше и больше молитвословя. – Оч-чинь даж-же обож-жают-с горькую рябиновую-с!..
– Так вот… – забормотал Петр Петрович, в суетливой задумчивости мечась по комнате, – конечно, ежели вместе… так оно, ведь… тут прямой интерес… разумеется… Возьмите там… получше… побольше… Я только но знаю там… как это… Впрочем…
Долго несчастный тянул бы таким образом свое бормотанье, страшно стыдясь своего неуменья – определить сумму, за какую можно приобресть хорошей горько-рябиновой водки, получше и побольше, если бы это бормотанье не перебил предупредительный Постелишников ободряющим возгласом:
– Па-ан-нимаю, судырь! Вам, выходит дело, для запасу требуется… штобы, значит, про всяк час?.. Ка-а-нешна, ведром выгоднее… У нашего у кабатчика ведро стоит пять серебра, потому перевозка из Москвы-с… Это тоже, по нонешним временам, в расчет надо брать-с… Лошадь там… колеса… деготь… Зато и рябиновка только – р-рай!
– Так вот… Там как лучше… Распорядитесь… – снова забормотал Беспокойный, вручая своему утреннему другу довольно крупный кредитный билет. – Смотрите, как бы вас только… не обочли… Меня всегда так-то… Конечно, это случайность… Я не желаю никого… Ну, да там сами увидите… сообразите…
– Ка-анещна! – энергично замолился Увар Семеныч, с дрожанием рук принимая бумажку. – Как не сообразить!.. Аль мы махонькие? А касающе, например, судырь, насчет вашего доклада об обчете, так у меня, кажись, допрежь того вся кровь скр-розь зубов… Д-да до-прежь того… Б-боже мой! Д-да мы, ежели только он в мыслях подумает насчет обчету, так мы весь кабак-с у него по бревну разнесем-с… Слава богу, обыватели тоже-с… Под нами русская земля-то, – хе-хе-хе!
III
Светлый самовар дружно поддерживал задорные речи Постелишникова своим энергичным клокотанием. Поддерживали их и резвые белобрюхие ласточки, звеневшие в сенях какие-то отрывистые серебряные песенки. Деревенские мальчишки и девчонки, сновавшие по улице, не уступали птичкам ни свежею звучностью голосишек, ни крайне смутным содержанием того, что желали выкрикнуть эти голосишки. Все это больше и больше раззадоривало Беспокойного: он бойкими шагами расхаживал по трясущемуся полу деревенской избы, с радостью и удивлением сознавая, что в сердце его нет уже более обычных – болезненного уныния и тоскливой апатии…
Окруженная неоглядною толпою обоего пола ребятишек и, кроме того, с своей собственной золотушною дочкой на руках, к Беспокойному вошла кума, с глубоким достоинством шурша шерстяным панье и блаженно сияя широким лицом, натертым румянами и карточным мелом. В шумливой стае этой горожанин приметил еще большее одушевление, еще большую беззаботность: в ней было такое обилие выразительных, румяных и бледных рожиц, светлых и плутовских глазенок, бойких и картавых языков, льняных и как вороново крыло черных кудрей, что мощные силы природы, так рельефно выразившиеся в этом шумливом сборище сельских пострелят, моментально проникли в самую глубь души Петра Петровича. Там силы эти с необыкновенною быстротой распорядились с расстроенными сердечными струнами недужного человека: они влили в них всю горячую кровь, которая оставалась еще в его изболевшем организме, и потом заиграли на них страстную песнь любви к природе и людям…
Во всем сердце Беспокойного, наполняя его нежащею теплотой, звучала песнь эта. Она состояла из разнообразных, быстро менявшихся тем: временами в ней блистала грациозная улыбка вот этой маленькой белокурой девочки, которая поздравляет теперь приезжего барина с новосельем чайным блюдцем свежей земляники. Пристально смотрит на нее больной, вдумчивый человек, но видит ее крайне смутно. Он даже просто ничуть не видит ее, а мерещится ему раздольный луг, озаренный ярким сиянием солнца и покрытый густою травой, сиявшею в разных местах застенчивыми улыбками земляиики и клубники и звеневшей разнообразными птичьими посвистами. По этому лугу реет белокурый ангел, собирая землянику в чайное блюдце. Сердечная песня Беспокойного, так весело любовавшаяся его светлыми кудрями, перешла теперь в другие тоны. То были тоны невыразимого уныния: бедность непременно должна была обсечь эти кудри – и тогда безобразные остатки их спрячутся под грязный платок; горькие заботы выклюют из очей детскую ликующую радость; польются из этих очей горячие слезы, которые на этом, теперь милом личике выжгут печать всегдашнего горя, от тяжести которого осунутся эти словно из мрамора выточенные плечи и бессильно задрожат крепкие ножки.