Вспоминать, чтобы помнить
Шрифт:
Все это ты, без сомнения, понимаешь, однако не одобряешь того, что я готов отправиться в подобное путешествие прямо сейчас, когда мир расколот и взялся за оружие. Ты критикуешь меня за «отчужденность», принимая ее за отчужденность равнодушного. Ты, видимо, недостаточно меня понимаешь, если можешь так думать. Та «отчужденность», которую ты осуждаешь, и вполне справедливо, на самом деле не отчужденность, а сознательный отказ смотреть правде в глаза. В этом случае человек обычно питает тщетную надежду, что участь остальных его обойдет. Важно то, что он имеет в виду именно участь, а не судьбу. В моем же случае — не важно, каким считать мое отчуждение: достойным порицания или нет, — очевидно одно: я никогда не отказывался смотреть правде в глаза. Более того, как и другие думающие люди, серьезно размышляющие о судьбах мира, я давно предвидел эту катастрофу. Помнится, в Париже ты и особенно Френкель высмеивали меня за «экстравагантную» убежденность в «смерти Западного мира». Я никогда бы не написал тех книг, которые вышли под моим именем, если бы не был полностью убежден в неизбежности конца. Я, конечно, не мог предчувствовать, в какой степени крах нашего мира отразится лично на мне, но ты, возможно, помнишь, что я часто говорил: не важно, что это будет — конец периода, или эпохи, или даже целой культуры, или цивилизации, но это не станет концом меня. Я давно уже перестал идентифицировать себя с какой-то определенной группой, или нацией, или делом, или идеологией — короче говоря, с той самой цивилизацией, которая сейчас летит на наших глазах ко всем чертям. Я хочу, чтобы ты знал: это письмо пишет не гражданин «бездушной Америки», которая наконец вызвала-таки твое
Я упрямо придерживаюсь мнения, что, если свободы нет в мирное время, то ее не добьешься и с оружием в руках. Я всегда считал, что свобода — это скорее то, чего добиваешься сам, а не то, что дарует добренькое правительство. Теперь нам снова говорят, что наша свобода и независимость в опасности, — на этот раз нам угрожают свирепые монстры Гитлер и Муссолини. Тем же, у кого хватит смелости или безрассудства громко заявить о своем несогласии с такой позицией, грозит потеря и той небольшой свободы, что у них есть. Последствия несогласия с политикой диктатора или с демократическим большинством практически одинаковы. Главное — нужно идти в ногу со всеми. Ты знаешь меня достаточно хорошо, чтобы не сомневаться: я всегда шагаю не в ногу — даже с теми, кто со мною заодно.
Ты пишешь в письме, что никогда не одобрял войны, хотя сейчас не видишь другого выхода. Правда заключается в том, что ее никто не одобряет, даже военные. И все же в короткой истории человечества были редкие периоды полного мира. Какой вывод следует из этого парадокса? Он прост и очевиден: боясь войны, человечество тем не менее никогда по-настоящему не жаждало мира. Я же искренне хочу мира, а тот разум, которым я обладаю, говорит мне, что мир никогда не обретается в борьбе. Если сделать такое заявление перед призывной комиссией, то смельчака, его произнесшего, тут же бросят в тюрьму. Подобное заявление недопустимо, если только ты не являешься квакером или членом другой религиозной секты, про которую известно, что они против убийства себе подобных. Однако, насколько тебе известно, все христианские церкви повсюду в мире включают в свои доктрины закон Моисея, гласящий: «Не убий!» Забавно, что наших христианских борцов за свободу личности очень рассердит ссылка на библейскую заповедь. Сейчас не время заниматься буквоедством, скажут они. Но разве эти простые, недвусмысленные слова можно причислить к буквоедству?
Но вернемся к слову «отчужденность», которое ты оцениваешь отрицательно, говоря: «Это единственная вещь, которая наносит душе непоправимый вред». «Отчужденность» исповедовали все личности, больше других повлиявшие на человечество: Лао-Цзы, Будда Гаутама, Иисус Христос, св. Франциск Ассизский и другие. Они не удалялись от мира и не отрицали жизнь, а только поднимались над порочным кругом повседневности, который не дает ничего, кроме душевной смуты, печали и смерти. Они вновь подтвердили духовные ценности жизни. Никто из них не проповедовал войну, дабы утвердить свои принципы. В предыдущем письме из Лондона ты цитируешь свою подругу Стайн, которая говорит: «Верную мысль надо только произнести, ее не нужно пропагандировать». К этому я хотел бы добавить: как только истина открыта, ей остается только следовать. Люди, знающие истину, — это люди действия, цельные и непобедимые. Драма, которую они символизируют и которая поэтому представляется нам вечной, состоит в утверждении истины собственной жизнью. Их жизни четкие, как граненый драгоценный камень, наши же — сплошная неразбериха. Я также обратил внимание на то место в письме, где ты приводишь еще одно высказывание Стайн: «С войной или без войны, но наш мир должен быть изменен до 1942 года. 1942 год — это предел. Если до того времени ничего не будет сделано, воцарится хаос». Должен признаться, я нисколько не рассчитываю на реформирование мира к 1942 году. На самом деле тенденция противоположная. С каждым новым днем безумие войны охватывает все новые территории. Война — самое чудовищное проявление внутреннего конфликта. Мы знаем из предшествующего опыта, что все нации, участвующие в войне, проигрывают. Мы даже не знаем точно причин этой войны, хотя нам говорят, как часто говорили и в прошлом, что это цивилизация находится в опасности. Ты знаешь не хуже меня, что это неправда. Как бы ни был отвратителен немецкий образ жизни при нацистском режиме, мы не можем, не кривя душой, утверждать, что наш строй — единственно правильный путь развития цивилизации. Весь так называемый цивилизованный мир прогнил и обязательно — раньше или позже — развалится на части. А я не верю, что можно реформировать то, что готово вот-вот распасться. Не верю и в то, что сохранение Британской (или другой) империи или любой из существующих систем правления поможет спасти человечество. Вызвавшие войну силы погрязли в ложных доктринах и убеждениях, побуждающих к действию всех членов цивилизованного общества. Сама цивилизация под вопросом. Но немцы, итальянцы, японцы — такие же представители нашей цивилизации, как англичане, французы, американцы et alia*. Если начать доказывать силой оружия, что одна из противостоящих сторон права, а другая — нет, это ничего не прибавит к нашему пониманию смысла цивилизации. Хорошо это или плохо, но так сложилось, что цивилизация поддерживает то, что находится в постоянном развитии, то, что укоренилось в человеческом укладе жизни, переживающем жизни и смерти различных культур. Разве война способствует этому развитию? А если нет, то зачем браться за оружие даже в том случае, если агрессор совершенно очевидно не прав? Неужели к тем из нас, кто верит в силу правды, нужно относиться как к трусам и предателям, только потому, что мы отказываемся действовать против нашей совести? Неужели нужно ради чего-то притворяться, что мы ставим мнение правительства выше собственной нашей совести?
* И прочие (лат.).
Мне нечего сказать тем, кто верит в действенность борьбы за свои права. На одного такого, как ты, принявшего самостоятельное решение и готового пожертвовать за свой выбор жизнью, приходится десять тысяч тех, кто не способен принять никакого решения, и еще десять тысяч таких, кто готов подчиниться любому решению, только бы не принимать его самим. И это не считая тех, кто, понимая, в каком незавидном положении они находятся, требуют, чтобы весь остальной мир составил им компанию. Нации воюют друг с другом, веря, что взгляды народа и его правителей полностью совпадают. Как только война объявлена, инакомыслие невозможно. Человека, которого еще вчера чествовали как героя, сегодня, если он выскажется против войны, могут предать позору или бросить в тюрьму. Даже если он всю свою жизнь отстаивал пацифистские принципы, это не будет принято во внимание. На него будут смотреть как на врага общества, уравняв с самым последним преступником; в нем будут видеть большего врага, чем в том человеке, что останется дома и сколотит состояние, продавая орудия убийства. Народ никогда не выступает единодушно за войну, особенно в наше время. Войну поддерживает меньшинство, и это меньшинство всегда представляет интересы крупных предпринимателей. Ни одно правительство никогда не осмеливается предоставить народу самому решать вопрос о войне. Невозможна и такая ситуация, при которой те, кто поддерживает войну, и те, кто выступает против нее, находились бы в равном положении. Во
Хочу указать на еще одну нелепость. Страна, за которую ты идешь сражаться добровольцем, во имя свободы, отнимает право на оную у зависимой нации числом более трехсот миллионов душ. Даже сейчас, когда самой Англии грозит уничтожение и когда расположение и помощь индийского народа могли бы оказать ей бесценную услугу, завоевавшее твои симпатии правительство отказывается хоть сколько-нибудь пойти навстречу признанным вождям индийской нации. Мне кажется, даже из прагматических соображений следовало бы занять более гибкую позицию. Ты, без сомнения, скажешь, что сражаешься не за английское правительство, а за народ. Но даже если обратиться к простой арифметике, то, на мой взгляд, более гуманно бороться за освобождение трехсот миллионов индусов, чем сорока миллионов англичан. Кроме того, мы хорошо знаем, что Британская империя не контролируется сорока миллионами англичан и им не принадлежит. Нам известно, что всего лишь горстка людей в Англии, как и в других частях света, держит в своих руках миллионы человеческих судеб. Про Англию, вступившую в смертельную схватку, читаем, что в ней по-прежнему большая безработица. Если эти сведения верны, а у меня нет оснований им не верить, то подобное положение дел представляется абсолютно фантастическим. Человек, у которого еще есть выбор — участвовать или не участвовать в войне, может призадуматься, за что или за кого придется ему воевать. Сейчас принято считать, что Гитлер собирается завоевать мир — если не силой оружия, то силой идеологии. Странно, что никто даже не предполагает, что демократические народы мира могут не клюнуть на коварную фашистскую пропаганду. Кому, например, придет в голову соблазнять святого прелестями и богатством материального мира? Сама мысль об этом кажется дикой. А демократические народы впадают в самую настоящую панику при одной только мысли, что фашистская пропаганда возможна. Где же тогда их вера и единство? И как быть с демократическими идеалами — неужели их влияние так слабо, что может сохраниться только при участии в этой заварухе? Я никогда не мог понять этот страх и истерику по поводу инакомыслия. Сам я всегда пытаюсь найти рациональное зерно в мыслях других, а найдя, усваиваю и делаю своим. Время от времени кто-нибудь признает, что некоторые идеи, которые фашисты ввели в употребление, не лишены здравого смысла, но тут же следует поправка: мы боремся не с этими идеями, а с человеконенавистнической идеологией фашизма. А как насчет нашей идеологии — кто возьмется признать ошибки в нашем демократическом образе жизни? Более того, политические доктрины фашизма поддерживает не горстка демонических личностей, поставивших целью разрушить мир. Нет, под знаменем фашизма сейчас маршируют сто пятьдесят миллионов людей. Множество людей в России осуществляют на практике еще одну философскую теорию. Практически все сводится к тому, что мы решили защищать наш образ жизни — хорош он или плох. Каким образом? Убивая тех, кто с нами не согласен.
В этой логике насилия есть одна крупная ошибка. Мы забываем, что победители в конце концов всегда проигрывают побежденным. На мой взгляд, чтобы победить Гитлера, Европе надо было ему сдаться. И более того, отдать ему на откуп весь мир. Можешь представить, что случилось бы с его грандиозными планами, не встреть он никакого сопротивления? Гитлер или кто-то другой, кто ищет неограниченной власти, представляет силу только до тех пор, пока ему противостоят. Дайте ему возможность играть роль Бога — тут ему и крышка. Только вообрази, что весь мир подчиняется воле одного человечка, которому предоставлена свобода решать все мировые проблемы! Да он в тот же день скончается от воспаления мозга.
Давай поговорим разумно. Что привело Гитлера к власти? То чувство унижения и несправедливости, которое принес немецкому народу Версальский договор. Кто в ответе за эту глупость? Ты, я и миллионы тех, кто сражается за демократию? Вряд ли. В каком-то смысле — да, мы все виноваты: близорукие политики допустили ошибку, но до прихода Гитлера к власти хватало времени, чтобы исправить ошибки политических лидеров военного времени. О бесплодной политике умиротворения и о гитлеровской ненасытности говорилось много, но не следует забывать, что желание пойти на уступки пришло к союзникам слишком поздно, и не великодушие, а страх вызвали его.
Я хорошо помню наши долгие споры в Париже о мировой экономической ситуации. Даже такие далекие от политики люди, как ты и я, видели необходимость решительных перемен, потому что непозволительно говорить о мире, пока нет подлинного равенства, истинного братства. Война надолго убила надежду на эти перемены. И все же кто может знать, не послужит ли война некой высшей цели? За нерешительностью демократических стран и их нежеланием вести войну лежит страх выпустить из бутылки джинна — мировую революцию. Нынешний конфликт имеет большую вероятность разрешиться именно так, и в этом немцы, итальянцы и японцы играют не меньшую роль, чем союзники. Когда отдельные нации решаются на войну, они закрывают глаза на существование реальных действующих сил; вступая между собою в противоречия, они делают себя заложниками некой силы, значительно превосходящей их антагонистические цели. Они разыгрывают драму для невидимой аудитории — мужчин и женщин будущих поколений. Участники этой драмы пожинают плоды в страдании — не в осуществлении надежд. Конфликт порождает конфликт, война порождает войну, ad infinitum*. Даже если завтра наступит мировая революция, конфликт не прекратится. Однако не буду отклоняться. Я просто хочу сказать, что результат войны может быть совсем не тот, которого ждут и на который надеются обе стороны. Будучи сейчас врагами, противники против своей воли совместными усилиями способствуют установлению нового миропорядка. Не скажу, что обязательно лучшего — просто неизбежного. Этот исторический этап изжил себя, а у нас не хватило мудрости вступить в новый мирным путем. Нас учит страдание. Война не является неизбежностью, она — выражение нашего грубого и глупого способа обретения опыта. Она приходит, как рок, потому что мы отказываемся следовать своей судьбе. Вспыхнувшая ненависть сводит в смертельной схватке тех, кто противостоит друг другу; восхищение, сострадание, любовь идут по пятам смерти. Момент понимания, момент истины наступает, когда принесена последняя жертва. Однако мудрость не требует обагренного кровью героизма, не переживает она и того крушения иллюзий, когда все принесенные жертвы кажутся ненужными. Смысл мудрости в том, чтобы постигать истинное направление вещей и согласовывать с ним свою жизнь. Когда весь мир в слепоте своей хватается за оружие, хорошо, если есть несколько человек, которые не поддаются этому порыву и с незашоренным разумом следят за происходящим. Ведь несомненно одно: те люди, что были у власти в военное время, не останутся там, когда наступит мир.
* До бесконечности (лат.).
Но поговорим о более личном. Я не собираюсь отвечать за американский народ, от лица которого не выступаю и которому никогда не симпатизировал. Американцы, как до этого англичане и французы, не единодушны в своих взглядах. Думаю, это положение не изменится вплоть до объявления войны. По причине непризывного возраста я, как и ты, могу иметь собственную позицию. Моя позиция заключается в том, чтобы стоять в стороне от конфликта, пока это возможно. До мюнхенского кризиса я, признаюсь, боялся войны — можно сказать, был трусом. Но за те несколько дней в Бордо, когда я думал, что оказался в западне, что-то излечило меня от этого страха. Позже, вернувшись в Париж, я смирился с мыслью, что останусь на Вилла-Сера, если начнется война. Оказавшись впоследствии в Греции — о том, что война объявлена, я узнал на Корфу, — я попал в переделку, которая окончательно убедила меня, что со страхом покончено. Вместе с Дарреллами и прочими друзьями (об этом написано в моей книге о греческих впечатлениях*) я сел на пароход, направлявшийся в Афины. Мне не хотелось уезжать, но мои вещи уже упаковали, а мне вручили билет. В порту из-за задержки парохода и страха перед возможностью вообще на него не попасть (то был последний рейс в Афины) началась самая настоящая паника, наполнившая меня отвращением и презрением к этим несчастным, которые спасались бегством. Как я писал в своей книге, мне почти хотелось, чтобы итальянцы потопили наше судно. Теперь я не только не испытывал никакого страха, но был полностью спокоен и находился в таком мире с собой и жизнью, как никогда прежде. Через неделю-другую я один вернулся на Корфу, намереваясь провести там отпуск, который обещал устроить себе, покидая Париж.