Шрифт:
Предисловие
В этой книге собраны портреты людей, которым я хотел бы воздать должное. Количество портретов могло с легкостью увеличиться, но тогда это сочинение превратилось бы в своего рода книгу для посетителей, чего я совсем не хочу. За шесть лет, даже если представить себе, что сидишь сиднем и ничего не делаешь, неизбежно перезнакомишься с уймой народу. За небольшим исключением, все описанные здесь встречи произошли случайно. То есть я хочу сказать, что сама судьба сводила меня с этими людьми.
Вся моя жизнь завязана на случайных встречах. Именно таким образом я приобрел большинство друзей. Люди, с которыми давно мечтаешь познакомиться, при встрече обычно разочаровывают. С некоторыми подолгу переписываешься, не рассчитывая на свидание, и, поверьте на слово, так лучше. За свою жизнь я был знаком только с несколькими знаменитостями, но знал изрядное
Уехав в июне 1942 года из Нью-Йорка, я остановился в качестве гостя у Маргарет и Гилберта Найманов в лос-анджелесском районе Беверли-Глен. К тому времени я был уже основательно измотан. Небольшой коттедж в Беверли-Глене — районе, прилегающем к Белэйру, — другими словами, к Золотому берегу, был замечательным местечком. Когда Найманы уехали в Колорадо, я жил там с Джоном Дадли из Кеноши. То было не самое хорошее для меня время, его скрашивали только занятия живописью. Поездки из Глена в Голливуд или Уайн казались мне чем-то вроде путешествий на Аляску. За покупками я обычно отправлялся пешком в Уэствуд-Виллидж или Беверли-Хиллс. Пару раз мне хотели подарить автомобиль, но я всякий раз отказывался. Наконец, больше уступая желанию лентяя Дадли, я купил за сорок долларов машину. Она послужила нам десять дней, после чего мы бросили ее в канаве у дороги.
Из всех людей, которых я тогда встречал, больше всего мне запомнился Аттилио Бовинкел из Уэствуд-Виллидж. И не потому, что он заботился обо мне, хотя он действительно много для меня сделал, а из-за его человеческих качеств. И внешне, и характером Бовинкел очень напоминал мне отца, когда тот был в его возрасте. Он так же снисходительно и мягко относился к людям, отличаясь с рождения широтой натуры и бесконечной терпимостью. Из того, как я говорю о нем, можно заключить, что его нет на свете, но он жив, и еще как жив! Я скучаю по нему больше, чем по всем остальным, с кем свел знакомство, вернувшись в Америку.
Очень многим я обязан Джину Варде — это он открыл мне Биг-Сур — место, ставшее с 1944 года моим домом. Мне же кажется, что я живу здесь намного дольше — наверное, это связано с тем, что впервые у меня появился в Америке свой дом. Да, именно Варда привез меня сюда, а вот жить здесь я смог благодаря Линде Сарджент. Но Линда заслуживает отдельной книги.
Через несколько месяцев после того, как я поселился в Биг-Суре, меня вызвали на Восточное побережье в связи с болезнью матери. Находясь там, я посетил Дартмутский университет, чтобы повидаться со своим другом Гербертом Уэстом, профессором литературы. Вместе с ним я совершил поездки по штатам Нью-Гемпшир и Вермонт и от последнего пришел в полный восторг — столько в нем очарования. Герб Уэст, о котором я знал, что он тоже сын портного, был мне как брат. Нет никакого сомнения, что он самый человечный из всех профессоров, которых я встречал в своей жизни — и не только в Америке. Легко понять, почему его так любят студенты.
Я не мог вернуться в Калифорнию, не повидавшись с Полом Вайсом, читавшим курс философии в Брин-Море. Он уже несколько месяцев бомбардировал меня письмами, убеждая приехать на Восток и познакомиться с Джаспером Дитером из театра Хэджроу в Мойлане. Он был так настойчив, что чуть не добился обратного эффекта, и я мог бы уехать, не встретившись с Дитером, что было бы непоправимой потерей.
В Боулдере (штат Колорадо) я свел знакомство с Томасом Джорджем, греком, который держал там кондитерскую. В помещении за магазином он однажды угостил нас вкуснейшим обедом — такой отменной еды я не помнил со времен Афин. Когда мы думали, что обед подходит к концу, хозяин вдруг открыл духовку и извлек оттуда жареного козленка, которого приготовил специально для нас. Это пиршество осталось в моей памяти как самое обильное из всех, на какие меня звали.
Мне вспомнился еще один грек, к которому я иногда наведывался, бывая в Нью-Йорке. Он дежурил при туалете в одном известном отеле, где любили селиться литературные знаменитости. Мог и туфли почистить, если попросить. Я впервые заговорил с ним, когда он поглощал свой ленч прямо на рабочем месте — внизу, в цокольном помещении, в своем маленьком сверкающем королевстве, где сосредоточены все зловонные ароматы. Услышав, что я бывал в Греции, он тут же отложил в сторону сандвич, от которого откусывал маленькие кусочки, подолгу жуя их беззубым ртом, и лицо его осветилось, словно я произнес слова молитвы. Каждый раз, находясь поблизости, я заходил навестить его. Мы перекидывались всего несколькими словами, но встреча с ним всегда давала мне заряд бодрости на весь день. Несмотря на зловоние, я через него приобщался к Греции — к ее солнечному небу, голубым водам, духовному богатству. Много известных людей спускались в этот туалет, но я сомневаюсь, что кто-нибудь обратил внимание на этого посланца из царства света.
Интересные личности встречаются в самых неожиданных и ничем не примечательных местах. Помнится, один профессор как-то уговаривал меня нанести визит Альфреду Норту Уайтхеду. Возможно, я совершил большую ошибку, не последовав его совету. И все же сомневаюсь, что Уайтхед мог бы заинтересовать меня больше, чем один темнокожий человек, с которым я не раз толковал в Голливуде. Он был всего лишь чистильщиком обуви в парикмахерской на одном из главных проспектов. Впервые я увидел его однажды вечером, когда парикмахерская была уже закрыта. Он сидел за пишущей машинкой прямо на тротуаре рядом с витриной. На этом людном месте им были написаны почти все его произведения. Мы немного поговорили, и он пригласил меня на следующий день к себе, чтобы показать свои творения. Там я просмотрел несколько пухлых рукописей — все, как один, романы неимоверной длины. Их язык никак нельзя было отнести к «оксфордскому» английскому — скорее это был «африканский» вариант. В любом случае ничего подобного я никогда не читал. Говоря так, я вовсе не имею в виду, что этот язык был невразумительным. Совсем наоборот. По сравнению с прозой Олдоса Хаксли или Ивлина Во он был ярким и богатым. Читая такие романы, не заснешь. Сюжеты просто захватывали. Это были скорее фрески, чем романы. Я попытался представить издателя, у которого хватило бы смелости их напечатать, но у меня ничего не получилось. Такого в американской литературе еще не было, это были книги, написанные чернокожим, написанные абсолютно честно и — так, как мог написать только чернокожий. Может, немного коряво, даже весьма коряво, но зато они брали за душу и захватывали в тысячу раз сильнее, чем дешевые романчики, заполонившие рынок. И корявыми они казались, только если смотреть на них предвзятым взглядом литературного эстета. Эта была, если так можно выразиться, живительная корявость, корявость стимулирующая, — великолепная с какой-то особой, непривычной точки зрения. Голливуд — то место, где всегда (так принято считать) ищут новые таланты. Но чтобы найти подходящего человека, они смотрят в телескоп. А этот человек день-деньской прямо у них под носом чистит их туфли и обмахивает пальто, и никто его не замечает.
Когда слоняешься безо всякой цели, всегда встречаешь много странных, интересных и часто очень одиноких людей. С начала войны я время от времени знакомился то с одним, то с другим солдатом. Обычно тот оказывался дезертиром или подумывал, чтобы дезертировать. Ни разу не встретил я человека в армейской форме, который одобрял бы войну, верил, что она необходима, и считал, что сильные мира сего поступают правильно, посылая его на фронт. Ни у кого из них не лежала душа к ратным подвигам — как это ни удивительно. Многие из них были простыми деревенскими парнями, жившими прежде в горах или в степи. Некоторые дезертировали, потому что тосковали по женам и детям, другие беспокоились о своей домашней скотине, а встречались и такие, что изнывали душой по самой земле, на которой выросли. Все они были хорошими честными парнями — солью земли. Я часто задумывался, сколько их убито, заковано в кандалы или замучено невежественными и злобными охранниками.
Как-то раз в одном из баров Миссисипи я свел знакомство с продавцом книг — он торговал энциклопедией «Британника». Казалось, я встретил собственный призрак. В баре он залечивал раны после полного унижений рабочего дня, рассказывая мне то, что я давно знал из собственного горького опыта, и хвастался, не без примеси горечи, своими комиссионными. Я недоумевал, почему он не пытается всучить и мне свою энциклопедию. Возможно, он был для этого слишком пьян. Когда он, пошатываясь, побрел по улице, я краешком глаза уловил, что за ним последовал дюжий негр. Я взвесил в уме: что нужнее — еще один книгопродавец Америке или деньги этому негру? А потом мне вспомнился один американский писатель, с которым я познакомился где-то на Юге; этот тип как-то вечером у себя в доме развлекал гостей, рассказывая про свои пьяные подвиги с другом-боксером. Ради забавы они выходили на темную улицу и, завидев негра, без всякой причины и предупреждения сбивали того с ног. По словам хозяина, фокус заключался в том, чтобы свалить здорового негра с одного удара. (Считается, что у негров особенно крепкие головы.) Если это не срабатывало, наносился удар в живот или бутылкой по голове... Хорошенькая история. Как же порой скучно бывает американским писателям!