Вспышка. Книга первая
Шрифт:
Мужчины молчали.
– Скажите мне, что вам от меня нужно? Я ничего не сделала.
– Ах! Так, значит, ты – святая невинность. – Человек на заднем сиденье издал короткий смешок. – В твоем фамильном шкафу немало скелетов, кинозвезда, – резко выпалил он. – Настало время кому-нибудь расплатиться за них.
– Расплатиться? – Огромным усилием ей удалось сдержать готовый сорваться с уст истерический смех. – За что?
– Скажем… за грехи отцов и матерей, – ответил он, по-прежнему улыбаясь.
– Вы не получите от них никаких денег. Они отказываются поддаваться на требования похитителей. Вам следовало бы это знать.
– Нам нужны не деньги.
Ее лицо горело как в лихорадке.
– Тогда что?
– Отдать им… своего рода долг. Если хотите, можете назвать это
– Знаете, кто вы такие? – с холодной ненавистью, не повышая голоса, проговорила Дэлия. – Вы самые обыкновенные преступники. Преступники, – повторила она, как будто ей было важно дважды довести до них свою мысль.
Но ее мозг лихорадочно работал. Что он имел в виду, говоря о «грехах отцов и матерей»? Была ли это какая-то метафора?
Или ей следовало понимать все буквально?
ЧАСТЬ 1
СЕНДА
1911–1922
Многие композиторы, драматурги, хореографы и танцовщики находили почет, славу и богатство в дореволюционной России, но из-за скоротечной популярности звезд сцены и отсутствия кинозаписей из всех театральных звезд той, предшествующей кино эпохи только одно-единственное имя дошло до нас – имя легендарной Сенды Бора.
Бледное полуденное солнце отбрасывало неясные скользящие тени на мягкий мох, устилающий березовый лес. Полог нежных зеленых листьев над ее головой еще больше рассеивал свет, расцвечивая мягкими блестящими пятнами строгое лицо Сенды. Она тихонько тянула мотив одной из тех беззаботных колыбельных песен, которые в детстве перед сном ей напевала бабушка Голди. Сейчас, полагала она, этот мотив был как нельзя более кстати. Он был мягким и нежным, веселым и невинным, и ей была приятна эта невинность, потому что свидание, на которое она спешила, можно было назвать как угодно, но только не невинным.
Сенда приподняла тяжелую стеганую юбку и быстрым пружинящим шагом пошла между деревьями, то и дело ныряя под низкорастущие ветви. Она вдыхала прохладный бодрящий воздух и смеялась про себя. Весна определенно вступила в свои права: от вчерашнего холода не осталось и следа. Она решила, что это хороший знак, и ускорила шаг. Вскоре деревня осталась далеко позади, но, лишь достигнув вершины холма и выйдя на знакомую поляну, она остановилась, чтобы перевести дух.
Это было ее любимое место. Направо от нее бил источник, дававший начало ручейку, протекавшему мимо деревни. Вода в нем была чистой и прозрачной. Сенда дорожила уединенностью этого места и ревностно считала его только своим… и его. Здесь, вдали от любопытных глаз, они могли заниматься любовью. Здесь, где единственными звуками были журчание ручейка, шелест листвы и щебетание птиц, ей было хорошо и спокойно. Когда она с высоты обозревала окрестности, возникало ощущение, что весь мир лежит у ее ног. Крошечные деревенские домики из глины и дерева казались еще меньше, но издали убогая деревня виделась очаровательной, а стоящее отдельно самое главное здание – синагога – больше и потому внушительнее.
Отдышавшись, Сенда так быстро обернулась, что юбка закружилась вокруг ее ног. Затем внимательно оглядела деревья. Она была одна.
При мысли о том, что она вновь увидит Шмарию, щеки ее окрасились румянцем, усилившим и без того ее удивительную природную красоту. В ней сочетались точеные черты отца, слишком изящные для мужчины, но пленительные в женщине, и волевые черты матери, более резкие и строгие, однако не менее привлекательные. Такая необычная комбинация придавала внешности Сенды особенный, только ей присущий, неземной вид. Лицо ее было безупречной овальной формы, с высокими славянскими скулами, великолепными, достойными кисти Боттичелли волосами и сверкающими изумрудными глазами. При ближайшем рассмотрении они были не чисто изумрудными, а с проблесками карего и вкраплениями цвета морской волны – два прекрасных драгоценных камня, заключенных в звездообразную оправу ресниц того же медного цвета, что и ее густые блестящие волосы. Ее выразительные
Сенда, сидевшая под нежно-зеленым пологом молодой листвы, прислонившись к тонкому гибкому стволу дерева и уткнувшись подбородком в колени, удивительно напоминала одну из лесных нимф, населявших сказки, слышанные ею в детстве. Даже ее необъятная бесформенная стеганая юбка грязно-коричневого цвета и скромная, не совсем белая, без каких-либо украшений, даже без дюйма кружев, крестьянская блузка не могли испортить ее волшебного очарования. Единственной данью женскому кокетству служил любимый ярко-красный шарф. Как только Деревня осталась позади, она стянула его с головы и обвязала в виде пояса вокруг талии. Это была отчаянная попытка как-то приукрасить себя и принарядиться, то, к чему она всегда стремилась, хотя и знала, что в этой бедной пуританской деревне у нее это никогда не получится. Но, к большому огорчению проницательной и властной матери, ее степенного архиконсервативного мужа Соломона и недовольных родственников со стороны мужа, никакая одежда не могла скрыть девятнадцатидюймовую талию и пышную грудь Сенды. «Она слишком красива, чтобы это было хорошо для нее», – любила повторять ее свекровь Рахиль Боралеви каждому, кто готов был посудачить с ней.
Не то чтобы Рахиль Боралеви была не права. Но, несмотря на все свои подозрения, даже она стала признавать, что, возможно, Сенда не так уж плоха и, слава Богу, остепенилась, после того как вышла замуж за «свет ее очей» – доброго, драгоценного и такого чувствительного Соломона. Но Рахиль Боралеви видела только то, что хотела видеть. Она даже начала принимать за чистую монету полуденные отлучки Сенды, а Сенда, прекрасно зная, что они недолюбливают друг друга, как могла, старалась скрыть свое подлинное «я». Дома она была скромной, деланно-чопорной и молчаливой и не столько потому, что хотела создать о себе ложное представление, а потому что была загнана в ловушку лишенного любви замужества, которое медленно убивало ее дух. И именно эта угрюмая вялость позволяла Рахиль Боралеви вздохнуть немного спокойнее. Она не замечала огня, горящего в изумрудных глазах Сенды. Они горели постоянным буйным пламенем, моля о трех самых дорогих для нее вещах: свободе, приключениях и настоящей любви.
Из груди Сенды вырвался болезненный вздох. Она знала, как ей повезло, что ей удалось вырваться из дома и прийти сюда. Только здесь, на лесной поляне, она действительно могла быть самой собой. Только здесь она могла свободно дышать, не страдая от удушья и не чувствуя себя физически и эмоционально закованной в кандалы брака, заключенного не на небесах. Лес давал ей передышку от навязанного ей замужества, которое она так презирала. И, что важнее всего, он давал ей возможность тайно насладиться несколькими драгоценными часами любви, которая наполняла смыслом ее жизнь и не позволяла угаснуть горящему в глазах огню.
Красивое лицо Сенды вдруг стало хмурым и непривлекательным. «Только я сама, бабушка Голди и Шмария, – произнесла она вслух, поведав свою печаль паре воробьев, летавших между деревьями. – Почему только мы одни знаем, как мне ненавистно это замужество? Почему?»
Но ни деревья, ни птицы не могли ответить на этот вопрос. Она замолчала, и выражение ее лица стало еще более хмурым при воспоминании о том дне год назад, когда шадхен [3] и ее родственники договорились об этом лишенном любви союзе…
3
Официальная сваха (идиш). – Прим. ред.