Встреча на далеком меридиане
Шрифт:
Сидя на кровати, Ник снял галстук и начал расстегивать рубашку, как вдруг зазвонил телефон. Он взял трубку, продолжая расстегивать пуговицы, он был уверен, что звонит Гончаров насчет завтрашней поездки в Дубну, - и, когда в трубке послышался мучительно знакомый теплый голос, он не сразу узнал его и только через несколько мгновений, вздрогнув от неожиданности, понял, кто это.
– Анни?
– не веря себе, спросил он.
– Ну конечно!
– засмеялась она, немного смущенная тем, что он ее не узнал.
– Я прилетела в Москву сегодня около девяти вечера и с тех пор звоню тебе каждые полчаса. Ник, нам необходимо поговорить до твоего отъезда! Прошу тебя!
Все эти долгие недели,
– Прошу тебя, Ник, - повторила она.
– Когда ты уезжаешь?
– Уезжаю? Куда?
– спросил он, не сразу поняв, о чем она: ведь с тех пор, пока она уехала с Хэншелом, столько всего произошло. Когда он сообразил, что она имеет в виду, ему захотелось грубо выругать ее, но он сказал только: - Сейчас я жду, разрешат ли мне лететь на Кавказ и поработать там.
Невозможно было не заметить отчужденности в его голосе. Он сам это почувствовал, но другим тоном говорить с Анни не мог, а притворяться не было смысла. Ему нечего сказать ей, не в чем оправдываться. Он решил не вступать в объяснения, но не успел подумать об этом, как тотчас же какие-то затаенные чувства взяли в нем верх и у него стремительно вырвались негодующие слова:
– Почему ты мне не писала? Почему не позвонила? За все время от тебя ни слова! Ни единого слова!
– Ник, дорогой, пожалуйста, поверь мне, я чуть не сошла с ума, стараясь прийти к какому-то решению, - тихим покаянным голосом отвечала она на его атаку.
– Ах, не сердись на меня, Ник! Пожалуйста! Я писала тебе письма и сразу же их рвала. Я заказывала разговор с тобой и отменяла прежде, чем меня успевали соединить. Но что бы я ни собиралась сказать, мне нужно было сказать тебе это лично, до твоего отъезда, поэтому я и вернулась. Если сейчас для тебя не очень поздно, может, ты приедешь ко мне?..
Месяц назад он помчался бы к ней даже за час до рассвета, но теперь злость встала стеной между ним и его готовностью откликнуться на ее зов. Он был в таком смятении, что не мог выговорить ни слова.
– ...или у тебя на утро назначено какое-нибудь дело?
– продолжала Анни, чтобы нарушить молчание, которое, впрочем, было неполным, потому что в трубке переговаривались отдаленные голоса, проникшие из соседних линий городской телефонной сети. Их неясное бормотанье покрывал тоненький голос, который, казалось, принадлежал человечку ростом в дюйм. Он, как игрушка, пищал по-русски: "Ты мне не говори! Я знаю, что я ей сказал! Я знаю, что я ей сказал!"
– Рано утром я уезжаю в Дубну, - произнес наконец Ник.
– Понимаю, - ответила она и помолчала, а в это время маленький человечек пронзительно пропищал: "Хоть он мне и брат, а все равно сукин сын!"
– Тогда, если хочешь, я сейчас приеду к тебе, - сказала Анни.
– Нет, - резко бросил Ник, но тут же смягчился: - Я приеду к тебе. Еще не поздно. Буду через полчаса.
Но его резкий отказ и холодный тон сделали свое дело, и Анни со спокойным достоинством, без всякого, впрочем, упрека и так же ласково сказала:
– Пожалуй, все-таки лучше отложить до завтра. Я не посмотрела на часы. До завтра, Ник.
– Я приеду, - настаивал он.
– Еще совсем не поздно.
– Нет, поздно, и станет совсем уж поздно, если мы начнем разговаривать. Нет, - продолжала она, - тебе нельзя ехать туда не выспавшись. Ты должен быть в форме. Приходи завтра вечером, когда вернешься в Москву.
– Но я не знаю, когда я вернусь.
– Это безразлично, - сказала Анни, и Ник почувствовал, что ее теперь не уговоришь.
– Я буду ждать. И, пожалуйста, не сердись на меня.
Он положил трубку с тревожным ощущением, что, выиграв одно очко, потерял неизмеримо больше.
Он думал о ней всю дорогу до Дубны, сам не зная, рад он ее возвращению в Москву или нет. За время ее отсутствия жизнь его пошла по иному руслу и переплелась с жизнью других людей.
В Дубне Ника встретили сердечно, но по-деловому, и он почувствовал облегчение оттого, что может говорить о физике без всякой личной подоплеки, чего давно уже не бывало у него с Гончаровым. Здесь жалели лишь о том, что он так скоро уезжает, но тем более торопились повести его в лаборатории, познакомить с научными сотрудниками и показать, чем они занимаются. Нику и самому не терпелось начать - так не терпелось, что он только через некоторое время заметил, что, кроме сердечности, здесь было и нечто другое, проявлявшееся в быстрых испытующих и любопытных взглядах, которые он ловил на себе, в случайно перехваченных им полуулыбках, которыми обменивались окружающие, в затаенных вопросах, которые как бы носились в воздухе, но так и не были высказаны. У него появилось то же чувство, что и в день его рождения, у Гончарова: как будто, перед самым его приездом о нем судачили, только здесь все это было как-то мрачнее, а почему - Ник не мог определить.
Руководители в этом не участвовали - они были безупречно корректны. Их интересовало прежде всего впечатление Ника от всего виденного, а также возникавшие у него вопросы, но он безошибочно чувствовал, что эта странная атмосфера окружает его и в циклотронных лабораториях, где ему показали пятнадцать различных экспериментов, проводимых одновременно, и в огромном, похожем на просторную пещеру здании в дальнем конце участка, где шли последние работы по монтажу синхрофазотрона. Ник ощущал это, спускаясь и подымаясь по ажурным железным лесенкам и галерейкам, перекрещивающимся в полумраке высокого над плоским гигантским полым кольцом из стали, латуни, меди и стекла, которое должно было создавать частицы с энергией в десять миллиардов электрон-вольт.
К трем часам, когда Ника пригласили к обеду и он сел во главе длинного стола среди местных руководителей и приезжих советских ученых, он уже еле справлялся с острым ощущением неловкости, хотя обстановка была очень комфортабельна - в чистой столовой было много воздуха и света из длинного ряда окон, светлое дерево и синий плюш с бахромой, сверкающие приборы, безупречно белые салфетки в синих граненых бокалах. За столом шел разговор, который на первый взгляд мог показаться непринужденным; он как будто бесцельно перескакивал от ядерных реакций к охоте на крупного зверя в Арктике, от альпинизма к музыке и снова к физике, пока наконец Нику не задали прямой вопрос. И тогда он тотчас же понял, что вся эта беседа была не чем иным, как хорошо замаскированной словесной борьбой между теми, кому хотелось задать этот вопрос сразу же, и теми, кто с не меньшей решимостью удерживал их, считая, что гостя не следует ставить в неловкое положение. Но все эти дипломатические ухищрения оказались напрасными: человек, так ловко задавший этот вопрос, был в Дубне таким же гостем, как и Ник, а о важности его вопроса Ник догадался по тому, как внезапно стих разговор за столом.
– Скажите, верно ли, будто вам удалось доказать, что Дмитрий Петрович ошибся на несколько порядков?
В тоне, каким он произнес имя Гончарова, несмотря на кажущуюся небрежность, мелькнуло насмешливое удовлетворение и даже скрытое злорадство. Ник бросил на него острый взгляд, стараясь вспомнить фамилию этого человека с лицом аскета. Его поразила жадность, с какою тот ждал подтверждения своих слов, - жадность настолько неприкрытая, что хотелось невольно отказать ему в этом удовольствии.