Встреча с чудом
Шрифт:
В вагоне пригородного поезда все говорили о ракете, которая летела сейчас, вот в эту минуту, на Луну. Чуть ли не каждый шуршал газетой, взволнованно читая сообщения.
Грузинцев много повидал на своему веку, много читал и поэтому любил рассказывать. Вот и на этот раз он с удовольствием разговорился с пассажирами.
— Что мы знаем о Луне?! — говорил он, увлекаясь. — Видим мы только одну ее сторону. Луну осыпает космическая пыль и долбят метеоритные дожди!
Шошин сидел у окна с каким-то высохшим, как мумия, командировочным. Шнурки на ботинках у командировочного не зашнурованы,
Облокотясь на откидной столик, Шошин и командировочный почти уперлись друг в друга лбами, рассказывая анекдоты. Шошин рассказывал со смаком:
— Вот он и говорит: «Я теперь, братцы, в сны верю. Однажды снится мне, будто я сижу на профсоюзном собрании. Просыпаюсь, смотрю — а действительно сижу на собрании!»
Шошин и командировочный, всхлипывая, хохочут до слез. У Шошина обнажаются такие ослепительно белые зубы, что они кажутся вставными, новенькими. Кожаная куртка на нем скрипит, она пахнет сапогами. Лева Чемизов недовольно косится на смеющихся.
— Над Луной и днем небо черное, звездное, — рассказывал Грузинцев. — Солнце должно вот-вот взойти, но все еще непроницаемый мрак. Там рассвета нет, нет и зари. Только в глухом мраке начинает ярко сиять множество черных вершин. Вот это и есть утро на Луне.
Нос Чемизова осыпало мелким бисером испарины. Боясь утерять ощущение Луны, боясь утерять ощущение Грузинцева — героя будущего очерка, Чемизов прикрыл глаза.
— Представьте себе пышущие жаром ноздреватые скалы, исполинские горные цепи и хребты, высокие вершины и крутые обрывы. Трещины, пропасти, ущелья. Горные цепи замыкаются, образуют гигантские цирки. И миллионы лет тишина. И миллионы лет неподвижность. Там же нет воздуха, а значит, нет и звуков, нет ветра. И на все это смотрит большущий пестрый шар Земли. Над шаром ползут серые пятна облаков. В разрывах между ними зеленеют тайга и джунгли, желтеют пустыни, белеют снега. Порой океан швыряет в пространство Вселенной яркую вспышку солнечных бликов, будто Земля сигналит Луне!
Лева заерзал на скамейке... Спутники, ракеты... Он ясно чувствовал: начинается новое в истории человечества. И это новое нужно было выразить словами...
Они сошли на маленькой станции, а зеленый вагон, полный возбужденных толков о межпланетных полетах, покатил дальше. И внезапно поезд показался Леве стареньким, тихим, похожим на допотопные кареты и колымаги.
Долго дожидались попутного грузовика. Солнце уже клонилось к закату. Кругом расстилалась осенняя, пожухлая степь. Над ней летели тучи пушинок с семечками — цветы засевали землю. Стороной тянулась станица гусей. Цвинькая, тенькая, ширкнули над головами махонькие алые птички, точно кто-то бросил горсть клюквы. Неоглядная розово-синяя даль.
Долговязый Чемизов ерошил русые волосы, поправлял сползавшие очки и, не замечая, шептал: «Чудесно, чудесно».
Все эти окружающие мелочи никто не примечал, но Лева то и дело что-то чиркал то на пачке сигарет, то на спичечном коробке, то в блокноте. Он любил повторять слова Фета: «Дорого — то сказать, что все способны видеть и никто не видал». А сегодня глаза и душа у Чемизова были удивительно зорки.
Здесь было так по-домашнему уютно после зловещих лунных пейзажей, что он проговорил:
— И все-таки, пожалуй, лучше нашей Земли нет другой планеты!
— Есть еще земли, есть! — уверенно возразил Грузинцев.
— Вот далась им эта Вселенная, — заворчал Шошин. — Тут на вечернюю зорьку опаздываем, а они о Вселенной! — И он поплелся к дороге.
А Чемизов все видел ослепительное пламя, что хлестало из сопла реактивных двигателей, слышал смутные сигналы-зовы далеких космических кораблей из беспредельной звездной пучины. В этих сигналах чудились и торжество, и мольба, и тоска о родной земле. Он, как мальчишка, отправлялся в далекие путешествия, открывал похожие на землю планеты, заселял их людьми, земными птицами и деревьями...
Наконец подкатил грузовик.
— Сегодня в ноль часов пять минут по московскому времени на Луну прибудет наша ракета! — торжествующе закричал молоденький шофер. — Вот ведь до чего дошли! Головы!
Охотники выехали на берег Обского моря. Грузинцев с детства знал здешние луга, рощи, овраги, но теперь они исчезли. Огромная вода колыхалась перед ним. По ее могучей, дышащей груди пролились золотые, сиреневые, лиловые потоки заката. Порывами налетал ветер, и с берез желтым дождем сыпались косо на воду скорченные листья. В алой заре красные осины лились, как пламя.
— Человек сделал! — с веселым удивлением проговорил Грузинцев, кивая на море. — Шевельнется, вспыхнет, как зеркало, и полетит золотой зайчик к Луне.
Лева посмотрел на него с любопытством.
Когда охотники натянули палатку и распалили костер, было уже далеко за полночь.
Над морем, над полями сияла полная луна.
Грузинцев огляделся.
— Когда намечали границу моря, топографы где-то здесь, в обвалах оврага, наткнулись на стоянку древнего человека, — сказал он. — Говорят, нашли кости, головешки, грубо обработанные камни. — Он задумчиво засвистел.
Чемизов побрел по берегу молодого моря. Стояла удивительно теплая, тихая ночь, может быть, последняя ласковая ночь перед ненастьем и зимой. Земля, море утонули в молочно-зеленоватом, пушистом свете луны. В нем все было четко видно и вместе с тем все было призрачно.
Чемизов слушал, как море то осторожно плеснет на берег, то нежно чмокнет камень, то прозрачно булькнет, как будто кто-то бросит гальку, то зажурчит сонно и мирно в корягах, точно пробороздит чье-то весло, то маслено сверкнет-улыбнется. Побегут-побегут зеркальные отблески — и на месте вспышек сразу же закурчавится белой шерстью пена.
Чемизов притаился. Ни звука, ни движения в воздухе. И вдруг загремел, точно картонный, рыжий лист с вершины тополя. За ним загремел по веткам другой. Они увлекли целый ворох тяжелой листвы. Она прогремела, осыпалась на его голову, на плечи, на землю. И вновь тишина. Помолчало дерево, огляделось, и снова загремел один, другой, третий, и опять тополь обрушил на него охапку листвы. И снова тишь. И так будет всю ночь.
Где-то совсем недалеко похлюпывало море, точно кто-то осторожно бродил в воде. И от всего этого, как ветерком, подуло в душу счастьем. Это с ней, с душой, поговорила родина. А без такого разговора нет поэта.