Встреча с хичи. Анналы хичи
Шрифт:
А вторая причина в том, что я упал.
Я упал, потому что ноги перестали меня держать. Голова, в области уха, страшно заболела. Все посерело и начало расплываться.
Я услышал возглас Альберта:
– О Робин! Я не следил за вашим физическим состоянием!
– За чем? – спросил я. Вернее, попытался спросить. Но не получилось. Губы не желали произносить слова, и я почувствовал ужасную сонливость. Вспышка локализованной боли угасла, но смутно я сознавал, что меня ждет большая боль, она близко и быстро приближается.
Говорят, существует селективная амнезия относительно
Теперь я все помню очень ясно и почти с юмором. То, что произошло у меня в голове, вызвало собственную анестезию, и мне не совсем ясно, что я испытывал. Но вот эту неясность я помню с большой четкостью. Помню панические возгласы, помню, как меня уложили на диван; помню долгие разговоры и уколы, когда Альберт вводил лекарства или брал образцы для исследования. И помню, как плакала Эсси.
Она держала мою голову у себя на коленях. Хотя обращалась она к Альберту и говорила по-русски, я много раз слышал свое имя и понимал, что она говорит обо мне. Я попытался погладить ее по щеке.
– Я умираю… – сказал я… вернее, попытался сказать.
Она поняла меня. Склонилась ко мне, длинные волосы упали мне на лицо.
– Дорогой Робин, – заплакала она, – да, это правда, да, ты умираешь. Вернее, умирает твое тело. Но это совсем не означает конец для тебя.
Конечно, за десятилетия, проведенные вместе, мы не раз говорили о религии. Я знал, во что она верит. Знал, во что верю сам. Эсси, хотел я сказать ей, ты никогда раньше не лгала мне, и не надо это делать сейчас, чтобы облегчить мне смерть. Все в порядке. Но получилось у меня иное:
– Означает.
Слезы упали мне на лицо, она гладила меня и плакала.
– Нет. Правда нет, дорогой Робин. У нас есть шанс, очень хороший шанс…
Я сделал огромное усилие.
– Загробного мира… нет, – сказал я, стараясь говорить как можно отчетливее. Все равно четко не получилось, но она меня поняла. Наклонилась и поцеловала меня в лоб. Я чувствовал, как ее губы касаются моей кожи, услышал, как она прошептала:
– Теперь есть.
А может, она добавила: «Здесь и После».
Я несколько раз объяснял Робину, что такое кугельблитц. Это черная дыра, возникшая в результате коллапса огромного количества энергии, а не материи, но так как раньше такую дыру никто не видел, он слушал не очень внимательно. Я также рассказывал ему о межгалактических пространствах – очень мало материи и энергии, не считая отдельных фотонов от далеких галактик и, конечно, универсального излучения 3,7К. Поэтому там очень удобно разместить кугельблитц: в него ничего не будет падать.
А звезды продолжали свое движение. Их не интересовало, что происходит с одним двуногим млекопитающим разумным – ну, полуразумным – живым существом, только потому, что этим существом оказался я. Я всегда придерживался эгоцентрического взгляда на космологию. Я в середине Всего, и все расположено по ту или иную сторону относительно меня; «нормальное» – это я; «важное» – это то, что близко ко мне; «значительное» – это то, что я считаю важным. Такого взгляда всегда придерживался я, но не вселенная. Она продолжала существовать, словно я не имею никакого значения.
Правда в том, что тогда и для меня это было не важно, потому что я отсутствовал. Во многих тысячах световых лет от нас, на Земле, генерал Манзберген гонялся за еще одной группой террористов, похитивших шаттл, а комиссар полиции поймал человека, стрелявшего в меня; я не знал этого, а если бы и знал, меня бы это не заинтересовало. Чуть ближе к нам, но все равно на расстоянии Антареса от Земли, Джель-Клара Мойнлин старалась понять, что говорит ей хичи; этого я тоже не знал. Совсем близко, рядом со мной, моя жена Эсси пыталась сделать то, чего раньше никогда не делала, хотя она изобрела этот процесс; ей помогал Альберт, у которого в банке данных хранились все необходимые сведения, но у которого не было рук, чтобы ими воспользоваться. Вот это – если бы я знал, что именно они делают, – меня бы очень заинтересовало.
Но я, конечно, не знал этого, потому что был мертв.
Впрочем, я не остался мертвым.
Когда я был маленьким, мама часто читала мне. Однажды она прочитала мне о человеке, чьи чувства были искажены из-за операции на мозге. Не помню, кто написал этот рассказ, Жюль Верн, Уэллс или кто-то из великих золотого века [14] . Помню только главное. После операции герой видел звуки и слышал прикосновения, и в конце рассказа он спрашивает: «Как пахнет пурпурный цвет?»
14
Обычно под золотым веком фантастики понимают 1938–1946 годы, когда писатель и издатель Джон Кэмпбелл открыл таких авторов, как Роберт Хайнлайн, Айзек Азимов, Ван Вогт, Лестер дель Рей, Эрик Фрэнк Рассел, Теодор Старджон, и многих других. – Примеч. пер.
Это я слышал ребенком. Теперь я большой. И это больше не фантастика.
Это кошмар.
Чувственные восприятия бились в меня, и я не мог понять, что это такое! Не могу описать этого сейчас, как не могу описать… смерглич. Вы знаете, что такое смерглич? Я тоже не знаю, потому что только что придумал это слово. Это всего лишь набор звуков. У него нет значения. Я не наделил его значением. И точно так же не имели значения звуки, запахи, цвета, давления, температуры, толчки, дерганья, царапанья, все миллиарды единиц восприятия, обрушившиеся на меня. Я не знал, что они обозначают. Угрожают ли они мне? Мне не с чем было даже их сравнить. Может быть, таково рождение на свет. Но я в этом сомневаюсь. Не думаю, чтобы это можно было пережить.
Но я выдержал.
Выдержал по одной-единственной причине. Мне невозможно было не выдержать. Есть древнейшая закономерность: нельзя сделать беременной беременную женщину. Нельзя убить мертвого. Я «выжил», потому что все во мне, что могло умереть, умерло.
Понимаете?
Попытайтесь представить себе. Освежеванный. Изнасилованный. И прежде всего понимающий – я мертв.
Мама читала мне также «Ад» Данте, и иногда я думаю, не было ли у Данте предвидения, каково пришлось мне. Если не было, откуда он взял свое описание ада?