Встреча Вселенных, или Слепоглухие пришельцы в мире зрячеслышащих
Шрифт:
Предыдущее служит хорошей иллюстрацией и эмоционального компонента. Волна теплоты в ответ на «ежика», то есть в ответ на шутливую ласку. Улыбка в ответ на извинения за «некомпетентность». Горячая благодарность и острая заинтересованность в ответ на все. А ведь это опосредствованное общение, через переводчика, через текст. В прямом же общении появляется реакция непосредственно на эмоции партнера, на состояние его рук. В первые же секунды, ну, в минуты, можно определить общий интеллектуальный уровень собеседника (по тому, как быстро он осваивается с тем фактом, что общается со слепоглухим, что надо не орать в ухо и не хвататься за карандаш и бумагу, а чертить пальцами «печатные» буквы во всю правую ладонь или же осваивать специальный алфавит). Можно более-менее точно определить, есть ли у человека дача, огород (бывают,
Руки самого Алексея Александровича – сухие, скорее прохладные, чем теплые. Спокойные, и я бы даже сказал – улыбчивые. В марте 1996 года я привел брата устраиваться на работу в качестве моего лаборанта в Психологический институт. Таяли сугробы, и между журфаком МГУ, юрфаком МГУ и Психологическим институтом РАО разлилась громадная лужа. Мы растерялись и занервничали, тем более что я не мог объяснить брату, которое из трех зданий нам нужно, и тащил его прямо в лужу, куда он категорически не хотел. Тут к нашей паникующей парочке подошел академик. Он взял меня за руку и провел ко входу в институт. Брат – за нами. В тот момент рука Бодалева даже не улыбалась – тихонько смеялась, не могу сказать иначе – светилась… Успокаивала нас, детишек.
Говоря о своеобразии эмоциональных откликов слепоглухого, вероятно, имеются в виду те, что облегчают контакт с ним самим. Если я правильно понял смысл вопроса, то существуют достаточно общеупотребительные, как бы я их назвал, «двигательные междометия»: разнообразные поощряющие, ободряющие, торопящие, успокаивающие поглаживания собеседника по руке. Рукой можно проделывать все то же, что и головой: согласно кивать, отрицательно покачивать.
Думаю, слепоглухому в общении в плане эмоциональных откликов нужно быть особо сдержанным именно в силу дефицита информации. Не пассивным, а сдержанным. Не спешить делать выводы, не спешить реагировать, быть подотошнее, повъедливее, «выжимать» по возможности «досуха» всю доступную информацию, чтобы точнее сориентироваться, и в то же время как-то избежать «занудности».
Само собой, что здесь главный «орган чувств» тот же, что и у всех людей, а именно уровень общей культуры. Интеллектуальной, эстетической, нравственной. Уровень интеллигентности. Уровень воспитанности. Чтобы со слепоглухим хотелось общаться, а не просто милосердно «возиться», у него этот уровень поневоле должен быть несколько выше, чем у зрячеслышащих, потому, что с ним, слепоглухим, общаться технически труднее, и у людей должен быть дополнительный стимул для преодоления этих трудностей.
Столь высоким, жестким требованиям мало кто удовлетворяет, да не все и хотят удовлетворять; среди слепоглухих, так же, как и среди зрячеслышащих, распространена аргументация типа: «Почему я должен к кому-то подлаживаться, а ко мне никто?» Стремление к взаимному равноправию, прямое требование взаимного равноправия в условиях слепоглухоты особо жесткое. Обидчивость из-за недостатка взаимного равноправия чрезвычайно повышенная. Очень болезненно переживается и отвергается тот факт, что зрячеслышащие без нас обойдутся, а мы без них – нет. Мы бы хотели, мы настаиваем, чтобы без нас тоже нельзя было обойтись. Но тут можно «качать права», а можно работать над собой, над тем, чтобы хоть чем-то стать интересным, хоть в чем-то нужным. Здесь источник всех на свете комплексов. Здесь повышенный риск погибнуть и личностно: замкнуться в предельно тесном кругу общения, спрятаться за спину хорошо знакомых людей, самым откровенным образом «подлизываться», лишь бы чем бы то ни было не вызвать недовольства, смирно просиживать в полном одиночестве сколько угодно времени, дожидаясь, пока о твоем существовании вспомнят; можно погибнуть и физически: заболеть и умереть от недостатка внимания, покончить с собой.
Мне, чрезвычайно (даже по меркам зрячеслышащих) широко общающемуся, спокойно доверяющемуся незнакомым людям в парке, на транспорте, в учреждениях всякого рода, – мне и то очень часто не хочется жить. Хочется по меньшей мере спрятаться, где-то отсидеться, пока пройдет стыд за себя или обида на окружающих. Это по меньшей мере. Ибо я твердо решил, что, пока жива мама – единственный человек, который
Оказалось, что у меня нет права на самовольный уход и после смерти мамы. Уж очень за последующие десятилетия оказался я неожиданно востребованным, да и семейное благополучие, в конце концов, наладилось благодаря названому сыну, – все это не могло не убедить меня, что мне удалось стать нужным очень многим людям, мне есть ради кого и ради чего жить и после смерти мамы. Поэтому формула: «Пока есть мама, должен быть я», – изменилась так: «Пока есть я, есть и мама». То есть я должен закончить не только свою, но и ее жизнь. Преждевременным уходом я обессмыслил бы ее страдальческий жизненный путь. Мама такой черной неблагодарности уж никак не заслужила. А названый сын самим своим существованием, не говоря уж о заботе, вообще снял с повестки дня вопрос о самовольном уходе…
Обжитое социальное пространство – исключительно емкий термин. Это пространство (и время), в котором я чувствую себя хоть сколько-нибудь уверенно. Это и хорошо изученная местность, и та сфера общения, где я – центр или один из центров эмоциональной и деловой заинтересованности. Я могу поехать в детский лагерь, в котором с самого начала нет ни одного знакомого человека, и тем не менее весь этот лагерь будет в пределах моего обжитого социального пространства. Для того ведь и еду, чтобы знакомиться, привлекать к себе как можно более широкое внимание и детей, и взрослых. Первоначальные трудности общения, что называется, входят в условия задачи.
Мне интересно с пишущей братией; с коллегами в области теоретической и практической психологии; вообще с духовно богатыми людьми, с кем есть о чем поговорить, есть в чем посотрудничать. Это все мое обжитое социальное пространство. Понятно, что оно постоянно расширяется, в него входят новые и новые люди.
В обжитое социальное пространство и время входит и чтение всей доступной литературы (в том числе работ Маркса и Ильенкова), и музыка, да не какая-нибудь, а инструментальная классика. Никакой слуховой аппарат не помогает мне понять устную речь, но музыку слушаю с удовольствием, именно классическую – потому, что в другой музыке, в массовой, тарахтящей и чихающей, как испорченный мотоцикл, мне просто «мелко»: в музыке надо растворяться, расплываться, а тут, наоборот, хочется удирать и прятаться. Как-то я слушал фортепианный концерт одного эстрадного композитора, он сам играл, и у меня было четкое ощущение какой-то нудной, мелкой, назойливой агрессивности, будто на меня бегут, вот-вот начнут избивать маленькие злые существа, гномы, что ли…
В общем, обжитое социальное пространство/время может сколько угодно расширяться, но уже на готовой основе, – на то оно и «обжитое». За его пределами я чувствую себя поистине инвалидом – существом, за которым «ухаживают», но которому отказывают в существовании души. В такой ситуации мы очень часто оказываемся в собственных семьях; нас кормят, но и только; даже регулярно бывать на воздухе – уже роскошь. Огромное большинство слепоглухих, да не только слепоглухих, вообще лишено обжитого социального пространства/времени. У меня-то оно, как, вероятно, уже убедился читатель, огромно. Дай бог всякому зрячеслышащему такое же. А вот один мой знакомый пятилетний мальчик не хотел ехать к родителям от бабушки: «Бабушка со мной играет, а вы нет!» Его социально обжитое пространство – у бабушки, с бабушкой, а дома он – не дома. Ребенок зрячеслышащий, вполне здоровый… Но дома оказался на положении инвалида. Социального.
Об эффекте ореола. Если есть хоть какое-то остаточное зрение, ореол зрительный. Мой друг Ирина Поволоцкая, слепоглухая с остаточным зрением и слухом, видит людей в цвете, причем сразу, при первом же знакомстве. У меня – светоощущение: отличаю темное от светлого, а цвета, сколько себя помню, никогда не различал. Соответственно люди мною воспринимаются светлыми и темными, причем темный – не обязательно плохой, а светлый – не обязательно хороший.
Например, Эвальд Васильевич Ильенков казался всегда темным, подавленным, грустным, усталым, прокуренным. Даже не грустным, а печальным: грусть – мимолетное состояние, а печаль – постоянное. В то же время тексты Ильенкова всегда воспринимались светлыми, даже светящимися.